Пока играет флейточка

Николай Федорович ИВАНОВ родился в 1956 году в селе Страчёво Суземского района Брянской области в 1956 году. Окончил Московское суворовское военное училище и факультет журналистики Львовского высшего военно-политического училища. С 1977 года в военной журналистике, начинал с должности корреспондента дивизионной газеты в Воздушно-десантных войсках, закончил в Студии писателей Министерства обороны РФ. В 1992–1993 годах был главным редактором нашего журнала. Воевал в Афганистане, награжден орденами Дружбы, «За службу Родине в ВС СССР» III степени, медалями ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени, «За отвагу». Полковник в отставке. Николай Иванов – ответственный секретарь правления Союза писателей России, автор более двадцати книг прозы, лауреат литературных премий «Сталинград», «Прохоровское поле», имени Н. Островского, М. Булгакова, ФСБ России. Предлагаем вниманию читателей новую повесть Николая Иванова.

ПОКА ИГРАЕТ ФЛЕЙТОЧКА

Повесть

1.

О как же война цеплялась за жизнь!
На раз-два выгнала с полей комбайны, доверив жать хлеба танкам. А тем за счастье перемолоть разлапистыми траками золотые косточки пшеничных стеблей – лишь бы к зиме никаких пирогов, краюх и батонов на столе. Уж если война – то война!
Где не хватало в полях бронечудищ, в легкую, на три-четыре, поджигались колосья. Спички не требовались, достаточно с разворота пройтись перед собой очередью из трассирующих пуль: коси, коса, пока роса. Роса долой – коса домой.
К осени подоспела забава с минами-«лепестками»! Без слез не глянешь на приплюснутых резиновых жаб-уродиц, которых никто никогда по доброй воле не поведет под венец. Пришлось самой – все самой! – вытряхивать их с армейских складов, смахивать пыль с засидевшегося в девках выводка. Щедрой свахой разбросала царевн-лягушек по городам и весям в поисках добычи: кто клюнет? Вон рисует мелом на асфальте школьные классики стайка мальков – деток донецких сепаратистов. Беззаботны, улыбчивы, но бестолковы от неведения, как легко «лепестки» разрывают в клочья детские пяточки. Вместе с сандалиями. Самая маленькая девчуля приноравливается запрыгнуть из первого сразу в третий класс. Напружинилась, собираясь с силой. Умничка. Отличница! Как раз там среди опавших листьев и прикинулся дурочкой «Лепесток» ПФМ – противопехотная фугасная мина. Одна из трех миллионов, лежавшая до поры до времени на складах под Киевом. Дождалась, родимая, своего звездного часа взлететь в небо фейерверком. Ее американские изобретатели усвоили главное: чем больше оставить после войны детей-калек, тем дольше она будет помниться. А что еще для счастья надо?
Так что жаловаться на забвение войне грех. Все по присказке: всеми нелюбимая, но – родня! Терпите. Привечайте. Взбивайте самую мягкую перину для осеннего отдыха. Под горячий кофе слаще всего убаюкивает перестук осколков по куполу ближайшей церквушки. Желающим заглянуть в сам храм дверь не нужна – в стене после танкового выстрела рядом с иконой Николая Чудотворца зияет огромный пролом. И картинка внутри не менее чудотворная – с первыми взрывами только что молившиеся небу прихожане бегут, спотыкаясь на крутых ступеньках, в самое темное и глубокое подземелье церкви. И это правильно, небо во время войны, оно не для Бога, на него не молиться – его бояться надо.
– Господи, вразуми несчастных. Не течет кровь в обратную сторону, не растет дерево без корней, нет солнца в ночи. Вразуми, Господи, отдавших себя в услужение деньгам и дьяволу…
Молитесь, молитесь. Хоть лоб расшибите! Только нет у ваших слов силы затушить вспыхнувший порох, остановить выпущенный снаряд. Пора бы знать, что у войны религии и Бога нет.
Не менее сладка у нее прогулка по больницам и школам в обнимку с тремя топорами. Люди смешные: непонятно, сколько той жизни им осталось, а обозвали американские гаубицы «Хаймарс-777» тремя топорами, а где-то презрительно и самым дешевым советским вином – «портвейном». Да хоть горшком назовите, а будет все как в детской игре: кто не спрятался, я не виноват…
– Мама, а меня убьют?
– Как это тебя убьют, сыночка? Ты даже еще в школу не пошел.
– Олеся тоже не ходила.
– Олеся просто уехала в другой город.
– Ребята говорили, что он Рай называется… А слоны правда живые есть?
– Правда. Как кончится война, поедем в зоопарк посмотрим.
– Хорошо бы. А это Петькин папка по нам стреляет?
– Не знаю, сына. Может, и он.
– За то, что мы носили цветы к памятнику солдатам и говорили по-русски?
– У них головка заболела, и они сами не знают, что творят.
– Давай их пожалеем.
– Потом, сына. Попробуй поспать.
– Холодно, мама. А когда-нибудь еще будет время, когда не стреляют?
– Конечно. Сам вспомни: после ночи всегда встает солнышко. Всегда, какая бы темень на дворе ни стояла. А придут наши солдаты и принесут с собой счастье.
– Шоколадку? Хоть кусочек бы. Я ее помню. Сладко-сладко было. И с тобой поделюсь.
– Спасибо, родненький. Счастьем всегда делиться надо. Закрывай глазки.
Глупости, конечно, несусветные несут, но зато войне интересно подслушивать чужие разговоры. Сказки читать не надо…

– Как уснуло солнышко
Вместе с моим Колюшкой…

Пойте, сочиняйте. Хором под оркестр или сольно. Только композитор и дирижер на войне один, и это она, женщина по имени Война…
Одна зрада ей на сегодняшнем вожделенном пиру – прилетает ответка от тех, против кого ее саму и вывели в чисто поле. Им-то чего не живется спокойно на белом свете? Подумаешь, запретили говорить на родном языке. Так молчите! Или трудно выучить другой алфавит, пойти в другую церковь? Да и родители сегодня есть, а завтра нет. Без них тоже можно спокойно жить. Что выиграли в итоге? Мечется на той стороне фронта хиленький заряжающий у орудия с буквой Z на стволе. Крестик на тонкой шейке болтается так, словно сошел с ума вместе с хозяином. При резких движениях выскакивает из-под камуфляжной майки глянуть на мир хоть одним глазком, ужасается происходящему и юрк обратно, ища спасения на худосочной груди бойца. А тот стреляет и стреляет, не понимая, что восемь лет на бывшей ридной батькивщине непрерывно работали лишь цементные заводы, и никаким снарядам ни на раз-два, ни на три-четыре не пробить возведенные бетонированные укрепления с надписями «Смерть русне».
И она неизбежна, потому что нельзя выстоять одному языку против пятидесяти двух, призвавших ее, тихо почивавшую после Великой Отечественной в самых дальних схронах: ваш выход, сударыня. Обещаем нескончаемые овации под будущий победный триумф!
У войны потаенная обида на родителей лишь в том, что ей самой еще не только не дали имени, но и в самом большом секрете держат место рождения. Прописали вроде на Украине, даже прикупили распашонку-вышиванку и дали время отрастить кудряшки. Но если сны снятся на английском языке? Если может спокойно переходить с немецкого на французский языки, с итальянского на польский, не имея при этом ни одного диплома за душой? Чья в ней кровь течет в таком случае?
И еще есть мечта перезимовать в тепле и сытости родного дома. Но куда ни сунется, на каком языке ни поздоровается, родичи мгновенно закрываются как от прокаженной: взрослая уже, иди в Россию, добывай там себе кров и пропитание.
Не впервой за последние столетия ей слышать этот адрес от неуемных родственничков, да еще крестят при этом, будто видят в последний раз…

2.

У войны самые точные адреса будущих солдат. Самые настырные почтальоны, готовые найти и призвать их под пули своими повестками.
Телеграфом из Москвы, попутным автобусом из Кызыла, оказией на низкорослой тувинской лошадке доставили призывной документ и до арбана Куран – бывшего поселка староверов. Значился в нем подпадавший под мобилизацию на Донбасс Маадыр Балчий-оол. В Туве все мужчины «оол», что и означает мужской род. Европе с ее страстным желанием смешать мужчин и женщин в один средний род никогда не победить тувинцев, которые от момента рождения солнца определили для себя, что «маа» – это всегда девочка, а «оол» – только мальчик.
– И так останется на веки вечные на предмонгольских землях России, – строго зачитала на новогоднем концерте, заглядывая в тетрадочку, староста поселка бабушка Чечек, имевшая среди односельчан почетное имя Коммунист Коммунистович. Она вменила себе в обязанность отслеживать новости со всего света, выделять из них главные и регулярно отсылать мнения земляков в Москву и Брюссель. – И в Америку пошлю тоже.
Вызванного на войну Маадыра готовилась встречать бабушка Анай. Перебрав халаты, остановилась на голубом, с зауженными рукавами, больше напоминавшими крылья летучей мыши. Не особо празднично, зато при работе не испачкаешься. Широкие рукава носят лентяи для жеманства, длинные – кому требуется закрывать рот от лишней болтовни. А у них в роду шло все в меру…
Подкашливая, подожгла артыш – веточку можжевельника, привезенную Маадыром из экспедиции на самые высокие Саянские горы. Наполнила успокаивающим, немного маслянистым благовонием дом. Жалко, последние две веточки остались из подаренной сыном-внуком охапки. Ему и послужат…
– Пошел, пошел, – отодвинула от себя козленка.
Тот по малости возраста запускался во время морозов жить в дом. Почуяв, что внимание хозяйки ускользает от него к чему-то более важному, обиженным ребенком терся белой холкой о ноги, напоминая, что нет на земле более родственных душ, чем старый и малый. А тут еще и имя хозяйки переводится как «козленок» – где уж быть роднее!
– Вот приедет Маадыр, задаст тебе, – припугнула Анай живую душу.
– За-даст, за-даст, – согласился, перебрав копытцами по полу, козленок.
Отмахнувшись, Анай осмотрела шкаф теперь уже ради пояска, хотя хворым допускалось носить халат без него. Медичка вообще посылает в Кызыл на рентген легких, но какая может быть дорога зимой для старого человека? Раньше и лечили всего от четырех болезней – от головы, желудка, легких и сердца. И жили ведь, пока не уходили в дальний путь. Перебьется и она таблетками и чаем с козьим молоком, дотянет до теплого солнца.
Погладила обшитый красной нитью плотный хоюн на груди, защищающий у рожениц от непогоды и завистливых взглядов детский напиток жизни. Теперь вот на старости лет и больную грудину. Что поделать, если ее молодое время осталось во временах, когда рыба в водоемах брезгливо считалась водяным червем, железный топор стоил две лошади, а имя новорожденному называл в его правое ухо лама.
– Маадыр, – повторила для себя, выглядывая в заиндевевшем окне дорогого гостя. Не замерз бы, зима словно исправлялась за последние три бесснежных года.
А имя у ее мальчика красивое, под стать узору на стекле. И кто сейчас вспомнит, что при рождении назвали его поначалу Лишайником – Кодуром. Не от хорошей жизни пошли на прозвище, пытались отогнать злых духов, забравших перед этим у единственной дочери Анай первых двух ее «маа». Про третьего ребенка лама и сказал: пока не вырастет и не окрепнет, будет Лишайником. И посоветовал Анай забрать внука к себе, растить как собственного сына и развивать легкие, раз прижилась в роду болезнь по дыханию. Будь жив отец, может, и по-другому бы все складывалось, да только по упрямству своему за месяц до рождения сына сел на необъезженного коня. А у того оказался не меньший норов, опрокинулся навзничь, придавил седока. Слышала, у других народов лошадь рисуют с поджатыми ногами – я подчиняюсь, но в Туве они все летящие. Низкорослые, как мизинцы, но живут и ведут себя как указательные пальцы.
Без умерших детей и мужа не прожила долго и ее дочь, улеглась рядом с ними на погосте. Лама же подарил сироте шооб – дудочку из высохшего тростника. Дуть в нее и тем укреплять легкие. Выживать.
С тех пор внук дудел и топтался рядом с бабулей что тот козленок.
– Баба, а я не буду больше болеть?
– Не будешь.
– Потому что ты любишь меня?
– И молюсь.
– А я не умею молиться. Но я тоже тебя люблю, бабушка Анай. Вот так! – насколько хватило силенок, сжал руку родного человека. – Давай, когда я буду крепко-крепко тебя любить, я три раза сожму твою руку. И никому не скажем про это. Давай?
– Давай, – согласилась хранить тайну Анай и в ответ трижды сжала детскую ладошку.
Когда уверовали, что внук выжил, при вручении паспорта поменяли ему имя на Маадыр, что означало «герой». Несколько весен он с отцовским упрямством сажал деревца вокруг кладбища с могилками родных, выкапывая по осени сухостой.
– Баба, почему они сохнут, не хотят расти рядом с папой и мамой, сестренками?
– Дереву тоже наука нужна. Что и где сажать, на какой земле, в какое время.
– Я узнаю!
Да только что можно узнать в поселковой библиотеке, где выписывались лишь журналы по домоводству. Но отцовская упертость повела его после школы в какие-то лесные институты, а потом и вовсе то ли хранить, то ли выращивать семена новых деревьев. Мужским занятием это трудно было назвать, да и Анай хотелось от него чего-то более денежного и рядом с домом. Та же ветеринария или, на худой конец, бухгалтерия. Только что не произнесла свое фирменное: это вкусно и полезно.
Не уговорила. Отслужив в армии где-то рядом с чеченской войной, вернулся, пусть и в очках, но к своим деревьям. Долго училась выговаривать, пусть и медленно, его профессию – инженер-ле-со-па-то-лог. То есть врач по деревьям. По листочкам, по коре, по шишкам-иголкам определять, чем дерево болеет и как лечить.
Для соседей, чтобы не приняли ее мальчика за белоручку, записала его в лесники, профессию более понятную и благородную – коновязь у каждого двора имеется, а в степи, на перевалах любому деревцу поклонение.
Плохо другое – стал пропадать месяцами в Саянах, собирает в тайге всяких личинок и рассматривает в микроскоп.
– Жену пора так же рассматривать, – приглашала внука подумать о семейной жизни.
– Вот на очки новые заработаю – и рассмотрю.
Вместо очков купил линзы в коробочке, наловчился вылавливать их в какой-то жидкости и вставлять в глаза. Красивые становились, как небо над Саянами по весне.
Вроде наладил, хотя и непутевую, гражданскую жизнь, уже с Чечек присмотрели в соседнем поселке присланную из соседней Хакасии учительницу. Даже передали ей приглашение на ближайший праздник. А тут, словно нарочно, предложение Маадыру из самой Москвы – трудиться в лесозащите. Ездить по всей стране в экспедиции. Видать, дураков пропадать месяцами в тайге в столице не нашли, соблазнили тувинца.
А тот козликом запрыгал от радости:
– Мое!
– А я? – опустошенно прошептала Анай.
– Получу квартиру – перевезу в столицу. Будешь москвичкой.
– А учительница?
– Какая учительница? – насторожился Маадыр. Погрозил пальчиком.
Только и первой зарплаты не отработал Маадыр на новом месте, как пришло в родной дом, где был прописан, солдатское государево: «Надлежит явиться…» Такие времена настали, что оказались пригодны тянуть солдатскую лямку даже очкарики, которых бы в советские времена просто отбраковали. Место сбора новых ополченцев находилось рядом с новой работой, но он дозвонился до Чечек, предупредил: хоть на день, но заскочит домой. Наверняка уже где-то на подъезде, так что с обедом требовалось поспешить. Первым королевой в банке воцарилось посреди скатерти молоко, которое и не молоко вовсе, а белая пища – ак чем. Мимоходом скатала шарики из сухого творога, ячменной муки и меда – первая еда к чаю готова. Только ведь в тувинском доме не встречают гостей без жареной лепешки или чебурека с рубленым мясом. Люди всегда хвалили ее шурпу: вкусная, как на поминках, но ей и вариться несколько часов. Не пропадет, на следующий день останется, не одним же вечером отметится внук.
Наказала врачиха без нужды на холод не выскакивать, да только как в деревенской избе отгородиться от улицы? Выскользнула в стылые сени, занесла оставшийся едва ли не с лета кусок баранины, положила к печи оттаивать. Хорошие печи сложили староверы, для долгой жизни. С чего снялись и подались на север, оставив задаром целый поселок, понять сложно, но проводили их с добрыми пожеланиями благоденствия в новой жизни…
Крутилась по хозяйству, думала специально о всяком-разном, но со священного перевала Хайыракан надували ветра и грустные мысли: нельзя Маадыру идти на войну. Злые духи вряд ли забыли, как не дали им приблизиться к «герою» в детстве, при первом удобном случае подстерегут вдали от родных пастбищ и стен. Дай, небо, ее мальчику силу всех силачей, ум всех старейшин. Храни от сыпучего песка, крутых скал, от воды и огня в ненужную минуту, от злых людей…
К обеду не управилась. Лишь половину из намеченного выставила на стол, как застучали входные двери и вошел увешанный пакетами, как елка игрушками, долгожданный гость.
Бросилась к Маадыру – то ли согреть, то ли усмирить жар в собственной груди. Подивилась, словно открывала Америку, небольшому росту ее мальчика, даже на голову не переросшего ее саму. Да еще эти непривычные очки, за запотевшими стеклами которых и не разглядеть родных прищуренных глаз.
Закашлялась, испугав любимца. Тот отстранился в своих холодных одеждах, снял очки, вопросительно вскинул голову: болеем? Кто разрешил?
– Не замерз? – для Анай важнее был он сам. – Морозу лень таскаться по степи, вот у нас в Куране и сидит под крышами.
– Сама как?
– Живая.
Это было главным и для Маадыра. Оглядел стены, улыбнулся им:
– Ну здравствуй, дом.
И торопясь, чтобы не опередила бабушка, трижды пожал ее сухонькую бледную руку: я тебя люблю.
Чтобы не выдать своей сладкой слабости от внимания сына-внука, встрепенулась:
– Погоди.
Торопливо сунула в печной огонь оставшуюся для самого нужного случая веточку можжевельника:
– Подними руки.
Провела вокруг дымящимся ардашем, очертив круг от злых сил. Помогая провести обряд, Маадыр дал бабушке пройтись веточкой под каждой ногой: если что и прилипло плохого по дороге на обувь, должно отстать.
– Вот теперь раздевайся, а я займусь шурпой. С пшеном. К обеду не успеет, поздно мне сообщили про твой звонок, но на ужин полакомишься. А ты садись и рассказывай, все рассказывай.
Сама прошла в кухонный закуток, но тут же отстранилась от запаха, исходящего от подтаявшей баранины. Неужели пропало? Даже в такие морозы?
Заслонила мясо от сына-внука, благо тот стал распаковывать гостинцы. Собиралась целая гора, хоть две свадьбы и три дня рождения проводи. Но только это все равно сухомятина, а с дороги и в дорогу без горячего никак нельзя!
– Нель-зя, нель-зя, – подтвердил козленок, выжидающий подарок и для себя. Не может же быть, чтобы не запрятался в сумках хотя бы капустный листок или морковка…
А Анай не уставала корить себя: как не углядела за мясом, запах от которого уже перебивает благовоние можжевельника? С начала осени перекладывала самую мягкую вырезку до лучших времен, до гостей…
– Сынок, пройдись по людям, все хотят тебя видеть, – не пустила Маадыра к печи даже погреть руки.
Взяла их в свои ладони, подышала, согревая, как в детстве. Коснулась их щеками. Здравствуй, родненький. Вот и вырос: сначала младень, потом сопырник, агуня, балакунчик… Коновязь не успела состариться и завалиться, а мальчик уже – солдат! Трижды нажала на ладонь сына-внука. Обнялись, как заговорщики.
– Пройдись, пройдись. А я как раз со столом управлюсь. Веди всех, кто сможет.
Тот охотно и быстро согласился, наверняка соскучившись по землякам.

«Всех» набилось полный дом.
Общие посиделки в арбане редки, разве что кто-то свернет с трассы в музей староверов или сами жители найдут силы устроить праздник в клубе. Для него выбрали самый большой в поселке дом, перегородили закуток синей занавеской – вот и сцена. За ней обычно выстраивает сельский хор баба Чечек. Несмотря на врожденную хромоту, мечется вдоль певцов, громко стуча костылями по деревянному полу. Попробовали выстелить половички, да цепляется за края домотканых дорожек деревянными подпорками дирижер. Того и гляди, растянется прилюдно на старости лет…
– Бабушка, разрешите угостить земляков? – дождавшись рассадки, Маадыр приподнял бутылку вина.
Спрос требовался: жители при переезде постановили соблюдать обычаи бывших хозяев, а те чтили сухой закон. Так что в арбане рюмку без разрешения дозволялось пригубить только тем, кому перевалило за восемьдесят.
– Сегодня можно, – вместо хозяйки разрешила Коммунист Коммунистович. В тувинском доме гость выше отца, но Чечек, перерезавшая при родах пуповину Маадыра, теперь на всю жизнь главнее всех в этих стенах. Как крестная у русских. Пристукнула костылями, словно подписала дополнение в поселковый закон: – Можно! Лошади хвост не мешает, а выпивка дороге, – призвала для статусности самое священное животное, которому единственному дозволено доживать до естественного ухода.
Хозяйка, счастливая от полного дома гостей, уже разносила горячие, поджаренные на масле рубленые чебуреки – с шурпой так и не успела. Их вкусный запах напомнил Маадыру о протухшем мясе, которое старалась спрятать от него бабушка, и он поискал глазами, из чего умудрилась бабушка приготовить горячее угощение? Над печкой сушилась козлиная шкурка с белым пятном на холке.
Зачем?
Передал бутылку землякам, протиснулся к бабушке. Прикрыл от всех, обнял худенькие плечи под атласным халатом. Анай виновато опустила голову:
– Ничего, родной. Это просто еда. Вкусно и полезно.
– Вон сколько всего привез…
– Ты идешь на войну, там тебя могут убить. Я могу уйти в дальний путь, не дождавшись тебя. Все житейское. Стол для гостей не должен заметить этого.
Она говорила вещи, которые в другой момент не произнеслись бы никогда, но оба понимали: одной молитвы и артыша-ладана для солдата на войне мало, там горе быстрее счастья скачет. Осмелилась погоревать о главном:
– Мечтала понянчить деток от тебя. Надобно уже.
– Понянчишь. Обещаю.
– Девушки хоть в твоей Москве есть?
– На каждом углу.
– А почему ж они такие слепые, если не видят такого, как ты.
– Надо искать половинку, а вокруг пока все цельные или четвертинки.
– Все шутишь.
Хотела подольше задержать рядом внука, но гости ждали общего веселья. Староста привычно перехватила руководство столом и подняла рюмку:
– Маадыр, мы знаем, что ты у нас герой. Но что бы ни случилось на войне, помни: хвалить или ругать будут не солдата Маадыра, а тувинца. Твоя земля здесь, твои предки здесь, твое имя навеки здесь, сынок. А мы тебя будем ждать и молиться. Оршеэ – помилуй!
Пригубив вино, подозвала виновника торжества. Отыскала в своих одеждах маленький синий тувинский флажок со всадником, парящим по небу навстречу солнцу, вручила под аплодисменты. Опершись на костыли, встала и набросила виновнику торжества на плечи и кадак – белый шарф, означающий светлую дорогу…

3.

У войны нет времен года.
Ей без разницы, солнце в небе или молния. Грязь под ногами или бархатная пыль. Снег сечет землю, или его самого подъедает весенний туман. А если еще в солдатской отдыхайке звучит флейточка, то ни месяц, ни день недели уже не играют роли.
– Они разных размеров. Это самая маленькая – пикколо.
– Мужику если играть, то на трубе или барабане. А не в свистульку дуть. Я так думаю.
– Ну-у, товарищи! В музыке нет мужских или женских инструментов. Что из того, что я выбрал флейту?
– «Историк», а четки разделяются на мужские и женские? Дай посчитаю.
– Четки – это не бусинки перебираешь, а читаешь суру из Корана.
– Не надо. Четки и христианские есть. Вообще, молитва – это дыхательная йога по своему подбору слов и знаков. Не зря молитва лечит.
– «Цыган», тебе-то откуда было знать из своей Молдавии про православные молитвы?
– От верблюда.
Терки в курилке прерывает майор Журавко, некогда служивший командиром саперной роты. Не успев особо устроиться в мирной жизни после увольнения, попал в первую волну мобилизации.
– Десантник – человек свободный. Куда его пошлют, туда он и должен хотеть идти. А вы – выберу флейту, выберу молитву. «Купец», для чего шишки собираешь?
– Пусть будут…
Майор вообще-то полковой психолог. Из-за отсутствия свободных командных должностей назначен вытирать слюни великовозрастным дядям, оторванным от женских юбок и превращенным в «мобиков» – попавших под мобилизацию будущих героев СВО. Размытые обязанности, которые не знал, похоже, и Генеральный штаб, оказались благом для командира полка, позволяя ему затыкать «психом» все дыры. Тот самый начальник «куда пошлют», которыми так славна армия.
Пока чаще посылает он.
– В колонну по три – становись.
– «Москвич»! – поторопил Маадыр заговорившегося подчиненного. – Каждый раз отдельное приглашение?
– Ленушок, солныш, я перезвоню, у нас построение, – долговязый боец смахнул с экрана фото жгучей брюнетки и замкнул колонну. Не стерпел понукания: – Наконец-то услышали, как кричит молодой марал.
Маадыр развернулся для ответа, но «Москвич», опередив, пропел:
– «Голубые глаза наполнены солью»… – И тут же отгородился именем исполнителя песни: – Егор Крид.
На этот раз майор ударил кулаком в ладонь: ша! Будут вам на СВО и маралы, и голубые.
На освободившиеся в курилке места с сосен спикировали вороны: солдатики из года в год приходят и уходят, а они остаются. На двести лет вперед. Хозяева жизни в военном городке – они. Надо только уметь терпеть, ожидая свой час. А он обязательно наступит, уж чем-чем, а болотом в армии никогда не пахло…
– К месту занятий, на «поле дураков», – бегооооом…
Когда Черчилля однажды попросили поделиться секретом долголетия, тот усмехнулся: где можно было сидеть, я не стоял. Где имелась возможность идти, никогда не бежал.
– Марш!
В армии бегают все и всегда! Из пункта А в пункт Б, между которыми, как правило, не существует асфальтовых дорожек. В лесах под Рязанью, где перед отправкой на фронт проходили тренировки мобилизованных, требовалось не просто добежать, но и не вывернуть ноги на корневищах. Гранатометчик Вася «Синяк» берцами сорок последнего размера ломает им, конечно, выпирающие коричневые косточки, но чертыхается и он. Даже худющий флейтист Женя с цветочной фамилией Незабудка, вроде и порхающий бестелесно над тропой, с благоговением вспоминает раздолбанную дорогу от дома до филармонии. А у него-то всего из груза кроме пикколо в черном футлярчике болтается на груди АК-74, пытающийся достучаться через бронежилет до души хозяина: дай передохнуть.
Услышал Журавко.
– Стой!.. Подравнялись! Бык ровнее брызгает, чем вы стоите. Десантнички, прости, Господи… Тема занятий «Минно-взрывные действия», – майор поднял, словно мышь за хвостик, за бикфордов шнур тротиловую шашку. Ею же и начал указывать цели на полигоне, на котором, как на истинном «поле дураков», постоянно что-то роют, прячут, пилят или взрывают: – Перед вами мост – взрываем к едрене фене. Рядом водокачка. Ее тоже вдребезги. И так все до границы с…
Черту, где требовалось остановиться русскому солдату, не определил даже Верховный Главнокомандующий, поэтому майору пришлось довольствоваться учебной водокачкой посреди полигона. Но с угрожающим видом поинтересовался:
– Вопросы есть?
В ответ тишина, если не слушать дятла на засыхающей сосне, высоченным солдатиком примкнувшей к правому флангу взвода. Черно-белый фрак долбоносика совсем не подходил под камуфляж «мобиков», а значит, дятел никакого отношения к армии не имел и мог позволить себе игнорировать команды, добывая пропитание отработанными движениями: сначала сапожником примериться к гвоздику – тук, потом заколотить его по самую шляпку – тук-тук-тук-тук. В награду личинка короеда.
А для бойцов ощущение, что от мирной жизни только дятел, охраняющий «поле дураков», и остался. Хотя нет, у майора пристегнут карабинчиком к бронежилету плюшевый заяц. Выпучил стеклянные глазенки, не понимая происходящего, трясется заячьей душой на каждое движение. Скорее всего, дочь подарила при прощании на удачу, а тут его самого в пекло…
– Слышите, дятел стучит? Думаете, по сосне? Это он последний ваш мозг выклевывает. «Шаман», почему дерево сохнет? – вспомнил гражданскую специальность сержанта.
Маадыр еще в первый день пребывания в лагере сканировал для себя полигон по первой же елочке. Побурение хвои на верхушке – шютте бурое, то есть осыпание иголок от грибковой плесени. Искривление веток – сосновый вертун. Усыхание нижних веток – грибы и насекомые. Перетяжка ствола – насекомые, опаление. Отмирание корней – проволочник. Это не говоря уже о летных отверстиях жуков в коре дуба и бесчисленных ходов короеда под самой корой. Оставшиеся с осени опята на стволе – через три года дерево падет, ствол будет разъеден изнутри порами грибов. Санитарную вырубку пора бы проводить на полигоне, если не хотят загубить лес.
Обосновать ответ не успел, майор вернулся к более жизненным и важным военным проблемам:
– Почему бежали стадом баранов? Автоматы должны быть направлены «елочкой» во все стороны на случай возможной засады.
– Тук-тук, тук-тук-тук!
– Правильно, – вскинул Журавко голову к засыхающей верхушке сосны. – Хоть один умный в строю. Начинаем работу. «Шаман», – обернул зайца к Маадыру. – Со своим интернационалом на мост. Довожу меры безопасности: если навернетесь, доктора с удовольствием покопаются в груде костей в вашем камуфляже.
Майору лучше не перечить. Он зол: уволившись из армии капитаном, загорелся заиметь хоть и в запасе, но майорские погоны. Оправдывал тщеславие юмором: старшего офицера хоронят уже военкоматы и непременно под ружейный салют! Ящик коньяка открыл путь к большой звездочке, однако обмыть ее бывший десантник не успел – грянула СВО. А в Указе о мобилизации непредвиденное: старшим офицерам, в отличие от лейтенантов и капитанов, призыв по возрасту определили на десять лет выше. И вместо пивка под телевизор новоиспеченный майор таскает плюшевого зверька по полигонам. Наука неизменна: не поминать даже в шутку салюты на собственных похоронах…
– Вжались в землю! На войне голову склоняют не перед иконой, а перед пулей, – учит майор на пару с зайцем уму-разуму тех, кто избежал предыдущих горячих точек и не имеет боевого опыта. Парадокс времени: Россия огромная, но воюют за нее одни и те же батальоны, одни и те же люди. Сегодня они опять на фронте, но вот запросили подмогу. А молодежь необстрелянная… – Если ума нет, приносите пользу хотя бы самим себе. Только пот сэкономит солдатскую кровь.
Маадыр с пришитым на шеврон летящим по небу всадником утюжит снег к металлическим фермам моста. Сзади долговязый «Москвич» отфыркивается от фонтанчиков снега, выбрасываемых ему в лицо из-под валенок сержанта. Москворотым так и положено, чтобы не кривили губы от своей столичной значимости.
Макс, надо отдать должное, сам старается не отбрасывать порошу, оберегая пухлые щеки ползущего следом омича «Ермака». Тот чистюля, в военторге скупил все влажные салфетки и протирает каждый пальчик после прикосновения к чему бы то ни было – к ложке в столовой, к автомату на стрельбище, к топору на полигоне, к соседу в строю. Что первое закончится – салфетки или привычка? Скорее всего, сразу и то, и другое.
В какой последовательности ползут подчиненные дальше, Маадыр расскажет с закрытыми глазами. Наверняка дает дубака молдаванин «Цыган», хотя ни к молдавской нации, ни тем более к цыганам отношения не имеет, просто родители во времена СССР переехали в теплый и винный край из Карелии. При движении есть лишь одно негласное правило – в цепочке со всех сторон должен быть прикрыт флейтист Незабудка: музыку надо беречь! Майор пообещал оторвать руки, ноги и головы всем, если кто-то позволит сломать взводный «Цветок». Тыл прикрывает, подбирает отставших бывший сталевар какого-то завода в каком-то краю России. Из всех примет только шрам от ожога на щеке да самый странный позывной в полку – «Ничей». Никто не дознался, откуда родом, какой национальности. Ни дать ни взять сирота казанская. Секретнее разведки…
Остатки взвода изображали в стороне рытье траншей. Вот когда в солдате просыпается юный натуралист: ходы сообщения роются в обход каждого куста и деревца. Но не о защите природы забота, бойцам лень рубиться с корнями, которых под землей как щупальцев у осьминога. Труднее солдатской доли жизнь только у полицейских и священников – одним нужно казаться вечно злыми, другим являть собой каждодневную благочестивость. В этой жизни лишь саперы-десантники стоят особняком и вне претензий к будущей судьбе: не подорвешься на земле, так парашют откажет в небе.
– Ленивым всегда много работы, – не забывал делать наблюдения майор за всеми группами.
Умные, особенно из числа завершивших задание подрывников, от греха подальше промолчали, не удержал язык за зубами лишь «Синяк»:
– Товарищ майор. А знаете, почему конская колбаса пахнет потом? Потому что лошадь всю жизнь под упряжью ходит.
Психолог отреагировал спокойно, прекрасно понимая, что никому никуда из лагеря не деться, а значит, обязательно появится возможность поговорить по душам со знатоком конской колбасы. Но свои знания в коневодстве продемонстрировал:
– Плохую лошадь вор не крадет. «Цыган», подтверди. А вот у командира всегда есть выбор поощрить подчиненного дополнительным нарядом вне очереди.
Перешел к следующей теме занятия:
– У бойца каждая вещь должна быть подписана – майка, трусы, бушлат, обувь. Если разметает на кусочки или шмякнетесь о землю, чтобы знать, какому чудику что принадлежало…
– А как быть с ногами? На каждую ставить штамп?
Спрашивалось не из вредности: утром на занятиях майор с любовью демонстрировал мины нажимного действия, когда при подрыве ноги у манекена разлетались в разные стороны.
– Правильный вопрос, – поддержал любопытство майор, вместе с зайцем выискивая в строю умника.
Каска «Ермака» вместе со щеками вросла в бронежилет, но в армии нет колобков, способных уйти от командира. Он – всегда умная и хитрая лиса.
Журавко подергал у сибиряка бордовый резиновый жгут, притороченный к лямке бронежилета. «Медицина» не размоталась, лишив повода наказать хозяина за разгильдяйство.
– Последний анекдот. Саперный комбат приезжает в госпиталь: вчера боец Ермаков подорвался на мине, в какой палате лежит? – Ермаков? Который подорвался? В третьей, пятой и седьмой.
Грубоватые армейские шуточки – благодатная среда обитания сотен мужиков. И это лучше, чем розовые сопли. Но истина все равно в другом, в попытке скрыть нарастающее с каждым днем напряжение перед отправкой на фронт. Больше всего они напрягают Женю Незабудку, вытащенного на войну практически из оркестровой ямы Брянской филармонии. При этом он, трогая отпущенную для солидности бородку, вскидывает голову: я ведь не слинял, я же не побежал! Никто не поехал из оркестра на войну, а я тут. С вами! Самое запоминающееся на его лице – губы, каждую свободную минуту укладывающиеся на мундштук флейты…
Во взводе у каждого своя история с призывом. Ваську призвали после драки, в которой он схлопотал «Синяк» под глазом. Так и приклеился к нему позывной «Синяк». Дагестанец Мурад взял позывной по школьной профессии – «Историк».
– Мои ученики пошли на фронт. Мне, который учил их Родину любить, дома сидеть?
Похоже, фраза вышла у него самой длинной за время пребывания в лагере. Мурад предпочитал молчаливое одиночество с перебиранием четок, и оставалось удивляться, как он уживался среди детей в школе. Или армия дала возможность отдохнуть-отмолчаться за прошлую жизнь?
В отличие от Незабудки, борода у «Историка» росла быстрее, чем кипятится на костре чайник. Начальство первое время пробовало заставить его бриться утром и вечером, но потом махнуло рукой – смотри за собой сам.
Из кадровых офицеров в полку оказались только командир и начальник штаба. Остальные – запасники, отставники или «незабудки», вчера еще о погонах и о войне не помышлявшие. Только у судьбы, похоже, нет личной стоянки у комфортного пирса, и первая волна мобилизованных уже стоит в строю и слушает майора. И дятла. И по команде ползет к местам подрыва, чертыхаясь от вкрапленных в снег сосновых шишек, попадающихся под локти и колени.
– Чей зад торчит? «Москвич», он тебе больше не нужен? Чем на Арбате будешь крутить, если отстрелят?
– Так-так. Так-так-так.
Маадыру стук дятла напомнил топот козленочка по полу у бабушки. Как же давно проходил прощальный обед всем поселком!
На еду и здесь грех жаловаться, кормят как на убой, не перед отправкой на фронт будет сказано. В столовой Журавко вообще собирает у соседей тарелки с едой, фотографирует переполненный поднос и отправляет снимки жене – вот как жируем! После фотосессии оставляет себе овощи и чеснок, горкой лежащий на раздаче рядом с компотом. Вариантов сбросить вес психологу всего два: меньше есть или больше бегать. Бегать майорам уже не хочется, для этого есть солдаты. За питанием издалека следит жена, но психологу ли не обмануть ее даже в прямом эфире? Это на гражданке за фитнес надо платить, а тут за это же самое Министерство обороны само доплачивает…

…И мост, и водокачку «взорвали» без проблем. Несколько замечаний сделал дятел, но уже без майора, которого сменил отыскавшийся после ночи комвзвода. Но когда хрен был слаще редьки?
– Выдвигаемся к месту следующего занятия – парашютной вышке, – сжимал кулаки и желваки Брусникин, явно недовольный результатами самоволки. – Перед прыжком все кричат «Слава ВДВ». Дальше или шагаете вниз сами, или с помощью пинка под зад. Но десантным войскам все равно – слава!
– Или – Вася, – оскалился «Синяк», вспомнив из времен СССР присказку про лозунг «Слава КПСС – Славе слава».
Зря закусился, юмор не остался без внимания и на этот раз:
– Все Василии – выйти из строя!
Шеренгу покинули трое, даже «Ермак», чья фамилия перекочевала в позывной, а имя, кроме писаря, уже никто и не помнил. Они и получили команду нести к парашютной вышке автомобильное колесо, приготовленное для дымовой завесы. На войне умирают, конечно, в одиночку, но ответственность за любые прегрешения все равно коллективная.
– «Синяк», ты идиот. Тебе сидеть в туалете и кричать «Занято!», – пнул благодетеля «Ермак». Вообще-то ему больше подходил позывной «Гиббон», потому как ходит даже в строю исключительно «правая рука – правая нога». А тут бежать по узкой тропе…
– За мной бегом – марш.
Лейтенанты бегают быстрее майоров, отчего пункт «В» более ненавистен.
– Я сказал – нести, а не катить! – не давал юмору покинуть армейский строй взводный. Впрочем, в армии и без него всегда круглое носили, квадратное катили.
До парашютного городка добежать не удалось: растопырив тараканьи лапы, над дорогой завис дрон.
– Противник справа! – бросил старший лейтенант подчиненных на операторов, управляющих «птичкой». А десантникам, поди, плохо порвать в клочья врага при численном превосходстве.
В солдатиков, безмятежно пыхтящих сигаретками, воткнулись два десятка автоматных стволов. Брусникин пальчиком потребовал у пленников пульт управления, те попытались возразить, но угрожающе звякнули затворы: за командира забросим вместо дятла на сосну!
Получив игрушку и приноровившись к управлению джостиками, старший лейтенант поднял квадрокоптер над деревьями, увел его в сторону военного городка. Не позволяя никому заглянуть в экран, подвесил «птичку» над местным кафе. Высмотрел идущих на обед женщин. Встрепенулся:
– Перекур тридцать минут.
– Занятный у нас летеха, – вздохнул «Синяк», усаживаясь с Васьками на колесо.
Его перебил «Незабудка», в освободившуюся минуту продолживший обучение сержанта:
– Вот так губки вытягиваешь, вот так. Дуй!
Под шипение и присвист новоявленного духовика рядом с привалом плюхнулась Бабой Ягой на живот «птичка». Операторы вытащили ее за шиворот из снега, начали зыркать по сторонам, выискивая пути отхода.
– Смотри, – флейтист выпростал свои губы-ниточки, уложил их на чашечку мундштука. Хватанул воздуха и курочкой принялся клевать перед собой невидимые нотные зернышки. Из них полилась умиротворенная музыка, под которую, как под дудочку пастушка, послушно поплелся за хозяевами вновь поднявшийся над просекой квадрокоптер.
Десантники в ожидании взводного натаскали сухих веток, разложили костер. В выигрыше оказались Васьки, вольготно расположившиеся перед огнем на колесе, остальные переминались на ногах или довольствовались сидением на корточках. Служба для солдата идет не только во время сна, но в еще большем блаженстве при отсутствии командира.
– Ермак, оставь на затяжку.
– Вот я удивляюсь нашему «Купцу». У самого целое Подмосковье сигаретных ларьков, а он стреляет бычки.
– Потому и ларьки, что стреляет. Угу, да! – вывел формулу успешного бизнеса «Синяк». – Хорошие учителя были.
– А у нас в Махачкале поставили первый в мире памятник русской учительнице, – попросил не трогать профессию «Историк».
– Ленушок, роднуш, да не волнуйся ты. Не отвечал, потому что занятия, – «Москвич» занялся привычным увещеванием жены, не обращая внимания, что разговор влетает в чужие уши.
– Выдыхай в прорезь, – на молодожена не обращал внимания только флейтист, продолжая измываться над сержантом, взводом и сидящими на ветках снегирями. Несмотря на «пивные» животы, те легко сгибались в три погибели и выклевывали из веточек под тоненькими ножками вкусности. Чем не ресторан с живой музыкой на свежем воздухе! В отличие от дятла не перебивали они и мужские разговоры. – Верхняя и нижняя губа каждая должна рождать свой звук. Прессом выдавливай изнутри воздух, животом работай…
– Композиторы, заткнитесь, а? Дайте «Москвича» послушать, – попросил «Ничей».
– А я со своей плохо расстался, – вдруг ни с того ни с сего поделился проблемами семейной жизни «Купец». Скорее всего, музыка вкупе с воркованием молодоженов всколыхнула воспоминания, в которых он чувствовал свою виноватость. И вот перед боями вызрело желание то ли повиниться перед женой, пусть и заочно, то ли оправдать себя. Невысказанность бередила душу, она тоже выглядывала из прошлой жизни, которая вдруг оказалась невероятно дорога.
– Расставаться надо без злобы, – «Ермак», грея над огнем выскобленные снегом, как наждачкой, руки, попробовал поучить семейной жизни сослуживца.
– Так заколебала ревностью, – все же оправдался, но без злобы обладатель сигаретного ларька на каком-то рынке в Подмосковье. – Перед отправкой подошли к озеру уток подкормить. Подплыла одна уточка, селезень куда-то, идиот, отвлекся. Даже в этом попрекнула: такой же кобель, одну оставляешь…
Степень доверия к семейной тайне на этом закончилась, да и не проявилось у окружающих особого интереса к чужим воспоминаниям. А скорее, щадили что-то свое, потаенное и в чем-то похожее: из гражданской жизни, несмотря на домашние неурядицы, веяло уютом. А угли в собственном костре нельзя доверять ворошить чужой кочергой. Война нынешняя хотя и считается войной позывных, но у каждого солдата есть собственное имя. Вон «Цыган», третий Василий на колесе, кутается в воротник с носом, молдавские глазки остекленели на морозе.
– «Цыган», как тебе русская заграница?
– В Европе теплее.
– О-о, мы еще и по Европам покатались? – не поверил «Синяк».
Молдаванин на иронию не отреагировал, остался сидеть недвижимо. После прозвучавших семейных драм беседа не клеилась, а морозец крепчал. Без разговорной толчеи он всегда ядренее, и «Синяк», удивляя телевизионными познаниями, подтолкнул беседу дальше:
– По Шенгенской визе?
– По фронтовой карте.
Выбор между Шенгеном и военной картой слишком был противоположен, и все обернулись – рассказывай.
– И куда вывела? – попросил уточнений «Историк», которого любопытным делала профессия.
– В Берлин. К рейхстагу.
Сопоставить Великую Отечественную с войной нынешней оказалось сложновато даже учителю истории, но на этот раз молдаванин сам не стал томить:
– У нас в Кишиневе отряд поисковый был. Поднимали останки бойцов. У одного из солдатиков прочли медальон, нашли родственников в Туле. Те попросили привезти прах. А туляка приняли решение доставить на родину. Границы уже были закрыты, ехать пришлось через Европу, Польшу, Беларусь. Вот и решили завезти бойца к рейхстагу, до которого тот не дошел в сорок четвертом.
Неизвестно, сколько бы стояла над поляной тишина, нарушаемая лишь треском сучьев в костре да тихой мелодией флейточки, если бы не «Купец». Он что-то подсчитал в уме и с удивлением сообщил:
– Мужики, а ведь мы все родились в Советском Союзе. Мы с вами, черт побери, последние оттуда. Получается, что это СССР защищает сейчас Россию. Дела…
Каждый попытался окинуть время от дружбы народов до войны с некогда братской Украиной. Не выходило. Шел сбой в сознании.
– Хорошо, если кто-то и нас вот так найдет и развезет по домам, – помечтал о более житейском «Синяк».
– Идиот, – вторично выпихнул в снег соседа «Ермак». Вернулся к совсем безобидному: – Тувинец, твоим воем только духов вызывать.
– Причем злых!
Накаркали: у костра вырос Брусникин. И «птичка» уже через минуту снова наблюдала бег пятнистой десантной гусеницы с автомобильным колесом на хвосте.
– О-о-о, – стонал «Синяк», не умещаясь на тропе и проваливаясь в снег глубже остальных. – Хоть бы побыстрее или по домам, или на войну.

4.

У войны любимая дорога – узкоколейка, не дающая никаких шансов увернуться попавшемуся навстречу солдату.
Для прибывшего на фронт пополнения сделалось исключение: новобранцев встретила «свадьба», где танкисты бережно покрывали покатые плечи своих Т-72 белой фатой. Похлопав «невест» по не менее покатым аппетитным бокам, заводили их на ночь в капониры-горницы. У новобрачных из-под вуали торчали перебинтованные носы орудийных стволов, но то списывалось на маскировочный макияж, а не на спор за чужих женихов.
– Ленушок, чудушко, да какие могут быть тут женщины! – прилюдно обманывал жену «Москвич». – А вот связь точно пропадет…
Разлуку с домом обещало компенсировать свадебное угощение: из подскочившего тылового фургона с развевающейся от скорости маскировочной шевелюрой два шустрых солдатика принялись разносить термосы с кашей и чаем, лотки с белым хлебом. Батоны перевернулись при тряске, но тут уж закон войны: быстрее едешь – живее будешь. Где-то вдали уже пыталась присоединиться к «свадьбе» чужая артиллерийская «дискотека».
– Дураш ты, если так думаешь. Отбой! – «Москвич» наконец отключил связь с домом.
Вовремя: к новобранцам приближался командир морских пехотинцев, чьи позиции и занимали десантники. Кроме блиндажей и окопов морпехи оставляли в назидание и деревянный щит посреди лагеря с надписью «Место для хранения ваших смартфонов», к которому гвоздями было прибито с десяток аппаратов. Наглядное пособие про уязвимость звонков, засекаемых висящими над Украиной американскими спутниками. А уж кому они передают координаты, за пояснениями даже к Маадыру ходить не требовалось: шепчет-шаманит, разрывая белый тувинский шарф на полосочки и повязывая их на руки уходящим на позиции подчиненным – и оберег, и распознавание «свой-чужой».
– Стреляй в каждого, кто поднял автомат в твою сторону, – щупленький морпех с черным котом на плече, вместе с командиром передающий окопы новичкам, поучал попавшегося на пути «Синяка».
– Так нам бы лишь бы… И мы тогда ого-го! – тот вытягивал шею, пытаясь заранее и выглядеть опасность, и продать себя подороже. Да только опоздавшим на свадьбу никогда не выпадут удобные места за столом и им не предоставят первый тост, их удел слушать остальных. Да и на шапчонке морпеха все уже было вышито зеленой нитью: «Дай Бог каждой такого, как я». – Как звать-то?
Новый знакомый усмехнулся, демонстративно повернулся другим боком с очередным шевроном «Специалист по решению неразрешимых проблем».
– Имена наши Бог знает, они написаны на небе. По ту сторону прицела, – обладатель ефрейторской зеленой лычки на погоне указал автоматом вверх, наверняка повторяя чьи-то красивые слова. Приподнял плечо с котом, представил сначала его:
– Боцман. Наш барометр. Видишь, прячет нос в живот и распускает хвост? К морозу и метели.
Уселся в потертое кресло рядом с укрытой масксетью столовой с самодельной табличкой «Вкусно – и точка», появившейся назло санкциям и сбежавшему из страны «Макдоналдсу». На фронте, как говорил Журавко, ни одно иностранное слово не прижилось, все только на русском языке. Значит, и победа будет звучать на русском. Дожить бы только…
Ефрейтор перетянул вальяжного кота с плеч на колени, заглянул в стоявший рядом казан. Потрогал ладонью остатки плова. Остался недоволен подогревом, вытащил из рюкзака банку тушенки. Растопырив пальцы, вспорол ножом блестящее клейменое темечко. Лезвием зачерпнул розовый, в крапинках белого жира и прилипшим лавровым листом кусок мяса: боец с ложкой на войне непобедим, а уж с сухпайком практически бессмертен. Первый кусок протянул Боцману, тот нехотя лизнул подношение – надоела ваша тушенка. Ефрейтор уговаривать не стал, поел за двоих.
Утолив голод, снизошел и до ответа на первый вопрос:
– Тут, на земле, мы живем по позывным. «Ветер». А это Боцман, – прошелся, как по струнам, по усам прижившегося на коленях кота.
– Угу, да-а, – засмущался своего имени «Синяк».
Хотя молдаванин Вася по старому цыганскому фильму «Будулаем» назвался, но его кроме как «Абалдуй» никто не кличет. Маадыр закрепил за собой позывной «Лишайник», а прижилось «Шаман». Жизнь сама расставляет акценты.
– Стрелкотни особой нет, но и особо не высовывайтесь, на той стороне начал работать бессмертный.
– Тоже позывной?
– Снайпер. Уже двух наших бегунков задвухсотил. Думает, что неуязвимый. Вернемся, отправим на встречу к Бандере. Так что, если хочешь жить, не мельтеши или сиди со спущенными штанами.
– А это зачем?
– Кодекс чести у них, у снайперов, – не стрелять по медсестрам и справляющим нужду.
Полк обустраивался напротив засевшего в лесополке хохла. К фронтовой терминологии десантники привыкали по мере приближения к окопам, где лесополоса звучит как лесополка, снаряжение переходит в снарягу, которая размещена в располаге. А противник – да просто хохол! Или немец. Или ВСУки. Никто не виноват, что такую аббревиатуру своей армии дали.
Из недостатков из видимого вылезло только то, что на ногу Маадыра не нашлось сапог маленького размера да остались пустыми подсумки для гранат – не подвезли вовремя. Хлебопеки оказались шустрее вооруженцев, проскочили между дронами. Но солдату за счастье не только поесть до отвала, но и запастись, как леденцами, гранатами. Живой пищу раздобудет…
– Ладно, черепашки. Гальюн – зюйд-вест, хохол – прямо по курсу, стоять на якоре здесь, – морпех, не отрываясь от еды, указал растопыренными пальцами себе под ноги. Не заметил, что «Синяк» уже уступил место подошедшему Журавко и ефрейторские указания отдавались майору.
Обнаружив начальство, объясняться по поводу «черепашек» не стал. Отложил тушенку, смахнул на землю кота, фокусником вытащил словно из-за уха, а на деле из кармашка на каске, сигарету. Не спеша прикурил, демонстрируя правоту, и только после этого от греха подальше заторопился к БТРу, собиравшему остатки морпехов для вывоза в тыл. К бронетранспортеру, словно телка на веревочке, цепляли и уазик с выбитым глазом-фарой. Вывернутые внутрь колени передних колес подтверждали истину, что на войне железу достается не меньше, чем человеку.
Маадыру уазик напомнил бабушкиного козлика. Сделав крюк, прошел рядом с ним, ласково похлопал его по металлическому лбу. По пути смахнул прилипшие комья грязи и с крыши некогда зеленого «жигуленка», непонятно с какой стати затесавшегося в боевые порядки. Спустился в траншею, за ночь тронутую седой щетиной инея. Оглядел выделенный отделению сектор стрельбы, в центре которого торчали на нейтральной полосе металлические кости выгоревшего польского бронеавтомобиля. Он наверняка мечтал доехать если не до Москвы, то хотя бы Луганска, но украинская распутица всосала его в грязь по самое брюхо. Может, и выбрался бы, и продолжил рывок, да на его погибель оказался на его пути в лесополке гранатометчик. Кто, чей, откуда, почему, то осталось тайной серой зоны. Скорее всего, увидели враги друг друга одновременно, одновременно и открыли огонь. И одновременно замолчали. По крайней мере, ни из лесополосы, ни из пикапа никто после стрельбы не вышел…
В траншее на краешке пулеметного гнезда подброшенным кукушонком лежал Журавко. Майор отрешенно смотрел поверх окуляров бинокля, и стоящий рядом у пулемета «Ничей» мимикой предупредил: лучше не трогать. Юмором, как под Рязанью, от обладателя зайца с прибытием на фронт не пахнет, но это еще хуже для подчиненных.
Майор, как и положено в армии, тронул подчиненных сам:
– Дома не обстреливать!
Ближайшее село отделяли две лесополосы, нашпигованные хохлом и изрытые укреплениями, пехоте до него ползти и ползти, но психолог посчитал нужным дополнительно пригрозить:
– Я сказал!
Побарабанил пальцами по затылку автомата, поправил на карабинчике потерявшего в переездах стеклянный глаз зайца. Прошептал «Эх Украйнушка» и пошел дальше по траншее. Отфутболил попавшуюся под ноги банку из-под окопной свечи, обернулся на сержанта: мне, что ли, наводить в твоем хозяйстве порядок? На войне цивилизация в большинстве своем складывается из нор, окопов и блиндажей, но обустраивать для жизни надо и их. Закон хлебопашца: завтра помирать, а рожь сей.
Маадыр не погнушался убрать за морпехами отслужившую посудину, улегся на освободившееся после майора место, огляделся. Поле перед окопами припорошено снегом, гуще по бороздкам прошлогодней пахоты. Три водяные проплешины в низинах блестят льдом. Это у них в Туве снега еще по колено, а тут первый же солнечный день ухватит весну за хвост. Распутица для солдата вообще-то благодать: в атаку не ходить, война переходит к артиллерийским дуэлям. В этом своя выгода: освободившиеся снарядные ящики идут и на лежаки, и на тумбочки, и на укрытия, и на растопку. Главное, выцыганить у пушкарей тару в числе первых. В ненастье и не всякая «птичка» поднимется в небо…
– Что начальство? – поинтересовался более конкретными вещами «Ничей».
Новостей от командиров до сержантского уровня доходит с гулькин нос, они отсекаются от лишних ушей на батальонных, ротных и взводных подступах, и Маадыр лишь кивнул в сторону врага:
– Быть готовыми. Слушай, а ты чей все же будешь? Не для протокола. Интересно и… на всякий случай.
Последняя фраза на войне слишком конкретна, но «Ничей», потерев в раздумье шрам, тем не менее согласился поделиться биографией:
– Поволжье, – обозначил место проживания, но ткнув в белый свет как в копеечку: того Поволжья – пять Германий, а в дельте Волги еще три Прибалтики утонут, даже не успев подать сигнал SOS.
– Но у тебя наверняка бронь от мобилизации, раз на оборонку работал.
– А я сам пошел. Деньжат поднакопить.
Хотел что-то добавить лукавое, уже и глаз прищурил, но раздумал. О слишком серьезном только что говорили, не низвести бы государственные дела до солдатских баек.
Однако удерживать новость в секрете оказалось сложно, вокруг и впрямь слишком много пустых гильз, словно облачивших бруствер в бронежилет.
– Вообще-то я сирота. Это как бы моя национальность.
– Не замечал раньше жадности у сирот.
– Еще какая! В интернате, где рос, крыша прохудилась. Вот заработаю – и залатаю…
Улыбнулся: обманули дурака на четыре пятака!
В траншею сзади просыпалась земля, вслед за ней спрыгнули взводный, бородатый комбат морских пехотинцев с шевроном Спаса Нерукотворного на бронежилете. Морпех схватился за свои окуляры, но обзор перекрыл разрыв «польки» – бесшумного польского миномета. Бутоны, словно подземные гейзеры, один за другим стали вырываться из ближней водяной проплешины. Бойцы втянули голову в плечи, став похожими на тех самых черепашек, упомянутых ефрейтором.
– Подловили, гады. Срисовали, – морпех бросил ствол автомата на рогатину, воткнутую в гребень бруствера. Аккуратисты эти морячки, обязательно надо им уложить оружие на блюдечко с голубой каемочкой, лень протереть после боя. – Ждали, ждали пересменку.
В промежутках между минометными разрывами на подмогу командиру подкатился «Ветер». Передернул затвор перепаханной шрамами ладонью:
– Эх пальцы как карандаши. Ни за горло гадов не схватить, ни за грудки.
– В укрытия! – прокричал вправо-влево морпех, предполагавший, что «мобики» должны были это сделать при артобстреле сами, без понуканий.
Больше всего команде обрадовался Брусникин, с которого снималась ответственность за начавшийся бой. Счастье, что моряки не успели уехать! Они знают, откуда что ждать. Что делать. А он взамен отремонтирует их колченогий уазик, не из такого фарша после аварий конфетки в мастерской делали…
Мины, не найдя для себя ничего вкусного в чистом поле, переместились к траншее, принялись топтаться по ней грязными сапожищами с высокими мушкетерскими ботфортами разрывов. Но ходы сообщения для того и роются зигзагами, чтобы даже шибко умные польские дурочки не могли заслать сватов к суженым-ряженым, на войну снаряженным. Особо настырные осколки летели к бойцам даже в «лисьи» норы, стучась в дощатые дверцы.
Оставленный в наблюдателях сталевар забыл про оружие, заторможенно глядя на лесополку. Из нее веером раскладывались козырными тузами по полю, как по игровому столу, пикапы. Подмерзшая землица походила на панцирь крокодила и держала вес машин, не давая увязнуть в грязи. Аллюр, два креста! Тактика, отработанная еще Петлюрой и батькой Махно в Гражданскую, – вклиниться между соседними батальонами, промчаться по тылам, сея панику. А следом удар основными силами.
– Дай! – отринул застывшего в ступоре пулеметчика морпех.
Выпущенная длиннющая очередь показала наступающим: мы на месте и ждем ваши пресловутые тачанки. Встряхнула она и десантников: ничего страшного при наступлении врага нет, статистика потерь при обороне неизменна с времен Очакова и покорения Крыма – один к четырем наступающих. Кто-то захотел удостовериться в этом на собственной шкуре?
На выстрелы вынырнул из укрытия Маадыр. Словно на новогоднем утреннике, когда детей ставят на стульчик прочитать стишок, вспрыгнул на снарядный ящик. Поддержал пулемет автоматной очередью. Выстрелил, скорее всего, в пустоту, но новобранец превращается в фронтовика именно после первого выстрела.
Передний край распоясался огнем в охотку и с неким облегчением, потому что подпускать врага слишком близко – это надо иметь закаленные в предыдущих боях нервы. Тренировки под Рязанью, конечно, хороши, но на свадьбе главное блюдо не оливье и даже не шампанское, а торт. Сегодня его пытается выкатить на своей тележке противник.
– Мне нужна ваша злость, десантура! – прокричал морпех среди выстрелов. – Не жалеть никого, беречь себя и патроны!
– Сейчас, сейчас, – шептал «Ермак», пытаясь передернуть затвор. Требовалось всего лишь опустить вниз флажок предохранителя и дать ход затворной раме – в автомате все просто, как в деревенской калитке. Не доходило, забыл, все переклинило. И не в оружии, а в мозгах. – Да что же это такое! Мурад! – позвал на помощь дагестанца. Совсем как учителя в школе.
Позывные – для посторонних и радиообмена, для своих никуда не исчезли имена, и они всплывают в самый критический момент.
«Историку» хватило одного взгляда, чтобы исправить ошибку двоечника:
– Предохранитель!
Царапая кожу, «Ермак» опустил пластинку вниз, передернул затвор, нажал курок. Ура-а-а-а-а. Ура-а, ура-а, – перешел с длинной на короткие экономные очереди «Сибиряк». Держись, хохол! Сибирь трогать нельзя.
Дагестан трогать нельзя – ура-а, ура, ура-а-а-а, в такт выстрелам подрагивали на запястье бусинки четок…
Кто на Москву руку поднял? Ура-а-а-а-а-а!
Тува никогда не шиковала: ур-у-ур-ур-у. Ур-ур-у! Первым делом надо думать, что кушать завтра…
– Братцы, задача простая – всадить этим засранцам в хвост и в гриву, – вместо штатного психолога поднимал десантникам дух Спас Нерукотворный. Сам Журавко, бильярдным шаром ударяясь о бортики траншеи, только бежал в эпицентр боя с позиций соседнего взвода. А вот от голоса командира и впрямь солдату уверенность, что все под контролем.
Однако есть на войне еще более страшная минута – это остаться в бою без оружия. Лишенный пулемета «Ничей», вместо того чтобы вжаться в дно траншеи, принялся мотаться по ней за спинами стрелявших. Лишь бы не стоять на месте! Лишь бы ты в чем-то участвовал! В итоге не мог не налететь на высунувшиеся из окопа ноги «Синяка» в грязных сапогах.
– Е-е-е-е!
Каска сорвалась с его головы и улетела искать укрытие уже для себя, споткнувшийся же хозяин в полете протаранил оголившимся лбом перекрученный проволокой стояк на изгибе траншеи. Из рассеченного лба хлынула кровь, но метнувшийся к пулеметчику морской ефрейтор принялся зачем-то рассупонивать сталевару лямки бронежилета.
– Бессмертный, сволочь! Чахлик невмерущий…
Сорвал с броника бледно-розовый жгут, перехватил им предплечье раненому. Отработанная, ставшая классической очередность медицинской помощи на французский манер «жопэ» – жгут-обезболивание-перевязка-эвакуация. Всадил раненому через брюки в бедро промедол.
– Что? – разомкнул ставшие сухими губы пулеметчик. Неизвестность на войне страшна вдвойне, если касается тебя лично.
Ефрейтор рвал зубами серый медицинский пакет, а когда он разложился ватным бутоном, полез с ним к ране.
– Еще! – приказал оглянувшемуся Маадыру.
Сам, стряхнув с «карандашей» капли чужой крови, посчитал свою миссию выполненной и вернулся в окоп: стрелять с изувеченной рукой оказалось сподручнее, чем крутить бинты. Снарядный же ящик словно ждал своего звездного часа, чтобы оказаться постаментом для солдат-коротышек.
Но теперь занервничал Маадыр. Даже не от вида крови подчиненного, а от неведения, что творится за бруствером: во время боя солдату и двух глаз мало, а на дне окопа вообще нулевой обзор.
– Не спи, Сеня. Нельзя!
Наступающий враг не так страшен, когда его видишь. Но как доверять свою жизнь другим?
– Сейчас доставим к медикам.
Что сделает изувеченный морпех, не умеющий перезаряжать быстро магазин?
– Потом чтобы во взвод вернулся.
А кровь сталевара уже пропитала и его повязку…
– Не спать! – посчитал нужным вклиниться в советы и Журавко, наконец прикативший себя вместе с зайцем под огонь. Талисманчик забился под броник хозяину, даже единственным глазом не желая видеть происходящее. Еще утром место службы казалось раздольным и безопасным, как «поле дураков» под родной Рязанью…
– Все обойдется, держись, – теперь уже на пару с майором успокаивал пулеметчика Маадыр. Из медицинской подготовки кроме «жопэ» помнил и второе главное – не давать раненому закрывать глаза. Потянулся рукой к его дрожащим векам, чтобы поднять их, но в итоге просто потрогал лоб. Не холодный и не горячий. Уже хорошо. – Тебе нельзя двухсотиться, директору обещал.
– Не… в моем интернате… крыша прохудилась. Пошлю деньги… Перекроют… Хорошо… – в перерывах между пулеметными очередями и пульсацией боли пояснил «Ничей» причину своего желания разбогатеть. Выходит, он и впрямь ничей не только по работе и позывному, но и по жизни?
– В «Жигули» и к медикам, – нашел минуту отдать распоряжение морской комбат.
Из подчиненных у него остался только ефрейтор, тот и спрыгнул с новогодней подставки обратно к раненому. Не теряя времени, набросил его живую правую руку себе на плечо, оглянулся – кто со мной?
Пулеметчика обхватил с другой стороны майор. Теснясь в узкой для троих траншее, потащили раненого к ступеням, выходящим с тыльной стороны к заляпанному грязью «жигуленку». Значит, держат легковушку для обманки – на задрипанную гражданскую машинку, петляющую по сельским дорогам, кто станет тратить снаряды за миллион долларов?
Встряска помогла очнуться пулеметчику, но глаза закрылись теперь от боли.
– Ничего-ничего, – твердил семенивший рядом Журавко. – Вытащим.
– «Груз 200 – мы вместе», – невпопад вспомнил надпись на одном из шевронов у медиков и «Ветер»: надо не забыть и заказать себе в память о погибших друзьях. Не война, а конкуренция дизайнеров.
– Думай, что говоришь, – оборвал майор говорливого морпеха. Поймал и себя на том, что от юморного настроя, которым сам щеголял под Рязанью, у него самого мало что осталось. Может, со временем вернется. А пока лишь бы «Ничей» дотянул до медиков. А его фамилия по паспорту – Добрый. Сиротам в интернатах их дают по характеру. Семен Добрый. Значит, про крышу неслучайно думал…
Над головами грохнул танковый выстрел: одна из «невест», высунув из капонира перебинтованный нос, послала эсэмэской снаряд к тачанкам поинтересоваться, чего хотят и куда направляются. Напряглись и соседки в ожидании корректировки огня. Свахи-осколки от «полек» и гонцы из-под танковой фаты – что может быть прекраснее для войны в свадебном кураже на глазах у честного народа?
Ефрейтор и майор, пригибаясь под снарядной пикировкой, потащили пулеметчика дальше. Главное, успеть остановиться на трех миллионах, потому что за погибшего платят уже семь. На такие деньги все крыши всех интернатов Поволжья можно перекрыть. Пусть лучше текут…

5.

Война лишь по молодой настырности бегает вместе с солдатиками в атаки и носится с десантом на броне. Ей еще за детское счастье понажимать кнопочки всяческих реактивных систем, полосуя небо огненными колесницами. Правда, при этом ни разу не запомнила, в какой очередности вылетают из сорока стволов трехметровые красавцы. Пятый… тринадцатый… первый… сороковой? Конструктор в тетрис играл при разработке или как карта ляжет и на кого Бог пошлет?
Незадача у молоденьких войн-красавиц другая – долго красоваться перед воздыхателями не получается. Стареют быстро. Если не успела закончить флирт по зеленой травке да под красным солнышком, то первая же осенняя слякоть и заморозки превращают их в истрепанных, циничных старух. И как итог никого рядом из бывших ухажеров. Первыми предают, как надоевших любовниц, ушлые политики, чаще всего и вовлекающие их в свои игры. И вот цветы-конфеты дарят уже не ей, а носят под телекамерами на кладбища погибшим героям. Ничего личного, только политический бизнес: необходимо зарабатывать очки для будущих выборов.
Вкупе с депутатами стонет артистический мир, у которого истончается список бесконечных вечеринок с их возможностями пристроить очередной свечной заводик к уже имеющимся дворцам и яхтам.
Из мужиков рядом остаются только люди в погонах. Но здесь другая беда: более лютой ненависти, чем от военных, войны по отношению к себе не встречали. Вроде в одном окопе под бомбежками сидят, одной кровавой юшкой умываются, а родства душ нет. Нынче именно военные кличку ей дали – Хохлица. Ни единой ласковой буковки…
– Ленушок, Ленушок, на все Божья воля… «Ветер», отдай! – «Москвич» повис на руке ефрейтора, выхватившего у него телефон. – Что ты делаешь? Стой! Нельзя! Нееет!
Морпех оказался добрым: чтобы не вколачивать штырь меж глаз светящейся на экране брюнетке, перевернул бирюзовый смартфон и двумя ударами лимонкой пригвоздил его между другими аппаратами, висящими на красном щите по хранению телефонов. Красноречивее взбунтовавшихся в свое время стрельцов…
– Тебя предупреждали? – глаза у «Ветра» сузились до ярых монгольских разрезов. Несмотря на неказистый рост, он словно возвышался над долговязым нарушителем: справедливость никогда не выглядит жалкой. Припомнил ссылку абонента и про божью волю: – Мы тут не под Богом, а под дронами ходим.
– Это подарок!
– Мой подарок ценнее – останешься жив. На радость своему Ленушку. Свободен. Отдыхай.
О кто бы послал вот так отдохнуть от суеты саму войну. Залезла бы в земляную норку, к затепленной окопной свече. Их можно не экономить, привозят коробками от сердобольных граждан. Свечи выглядят как консервы, лишь вместо мяса или рыбы заполнены высушенными сосновыми шишками и залиты воском от свечных огарков. Хуже, если партия с парафином и гофрокартоном вместо фитиля. Такие свечи пусть и несильно, но все равно коптят, привнося в землянку запах краски и бумажного клея. Но пламя, тут следует отдать ему должное, держится долго: в банке из-под сгущенки шесть часов, в жестянке от маслин уже десять, от тушенки подарок – все двенадцать часов.
Двери в землянки были закрыты, и война довольствовалась малым, просочившись между усевшимися вокруг казана с разогретым пловом бойцами – взвод насытится и еще останется. Ее к столу не пригласили, сделали вид, что не видят, своими впечатлениями от первого боя заняты.
– А я как шмалянул! А потом все за мной – и ого-го. У да-а! Дали копоти!
– Но они идиоты! Так тупо идти на пули, как на мясной убой…
«Ветер» постучал финкой по краю казана, требуя тишины и заодно сбивая с лезвия рис. Пояснил «мясной» штурм противника:
– У хохла что еще сегодня осталось нормального, так это наше храброе русское сердце. А вот мозги уже прошиты пиндосами. Они и гонят украинскую оболочку на убой, как стадо баранов. Так что легкая прогулка, мужики, вас здесь не ждет.
Притихли. С учетом первого ранения от первой же прилетевшей в траншею пули перспективы и впрямь вырисовывались не совсем радужные.
– Как там наш «Ничей»? Точно три ляма огребет.
– Дурак ты, хоть и олигарх, – оборвал «Купца» «Ермак». – Свою ложку мимо рта не пронеси.
– Так это одного выбило, – «Синяк» оглядел-посчитал оставшихся. И добавил потише, чтобы и не накликать беды, и героем остаться: – Всех не перебьешь!
– Незабудка, доставай флейточку, а то жир в горле застывает, – попробовал снять нервное напряжение подчиненных Маадыр.
Каким образом музыка могла способствовать пищеварению, дело десятое. Скорее всего, Рязань приучила, что рядом постоянно должна шелестеть мелодия.
Худоба позволяла музыканту иметь под бронежилетом место под любую захоронку. Вытащил аккуратно сложенный пакет, в его залежах отыскал черный футлярчик. Раздвинул в нем кнопки-застежки, явил миру бордовую бархатистую внутренность. Не хуже омича-чистюли протер лежавшей там же салфеткой инструмент.
Пока «Цветок» настраивался на игру, сидевший рядом с коробкой блиндажных свечей Маадыр дотянулся до присыпанных хвоей банок. В этой партии умельцы выложили гофрокартон в виде буквы Z, пламя в таком виде, словно не снявший с плеч амуницию солдат, и начало облизывать дно казана. Кому-то ублажать слух мелодией, а командиру – заботиться о горячей пище солдатам.
– Надуй «Подмосковные вечера», – не переставая оглядываться на пожарный щит, словно морпех заколотил смартфон понарошку и после обеда можно будет вернуть блестящую говорушку, попросил «Москвич».
– Обиженному можно, – поддержал географию запрошенной мелодии подмосквич из племени сигаретных купцов.
– Не обиженному, а провинившемуся, – расставил акценты «Ветер».
На правах хозяина он сидел в кресле, меж его растопыренных пальцев виднелись разводы запекшейся крови, которые он не смог до конца вычистить снегом. Омич несколько раз порывался подать влажную салфетку, но то ли становилось жалко дефицитных платков, то ли ефрейтор не обращал внимания на подобные мелочи. Небо хмарилось, угроза появления вражьей «птички» исключалась, что давало возможность собраться тесным кружком. А солдата после первого боя и первой крови как раз лучше и не оставлять наедине со своими мыслями. Это и без психологических знаний Журавко любая бабка могла нагадать.
Заказавший мелодию «Москвич» и впрямь имел право на моральную компенсацию, и Незабудка уложил губы на блестящий мундштук. Вдохнул и поклонился первому нотному зернышку.
Вольно разлиться Подмосковью в донецкой обожженной лесополке не случилось: ефрейтор подхватился, усмотрев приближающегося комбата с алеющим на груди, словно орден, шевроном Спаса Нерукотворного. За морпехом белкой преодолевал выпирающие корневища Брусникин. Замыкал группу, как и подобает вволю навоевавшемуся еще в афганскою войну, спокойный и уверенный в себе московский гость.
Спас Нерукотворный, даже уезжая, тем не менее продолжал оставаться старшим и над линией фронта с отставшим от батальона ефрейтором, и над настроением десантников, и над казаном с нескончаемым пловом. Его запах достиг начальства, морпех издалека протянул руку за едой, «Ветер» вытер о колено ложку и протянул командиру. Тот на ходу зачерпнул ею, как ковшом, еды с горкой, отправил в рот. Намерился пройти сразу к штабной землянке, но увидел двух леших, с головы до пят укрытых тряпьем из бабушкиного сундука. Барахло оказалось темно-серыми лентами, пришитыми к маскхалату. С неменьшей любовью было облачено в ленточный, под стать весенней погоде, камуфляж и оружие.
«Мы с Тамарой ходим парой», – песенка про нынешних снайперов.
Пришли за украинским чахликом, который бессмертный? Только какими-то неповоротливыми они показались, второй номер вообще ковыляет, как после ранения. А может, так и есть? Может, снайперу лишняя резвость как раз и мешает?
О чем командиры переговорили с «лешими», осталось на их губах, легкий шепот был зарихтован и легким ветерком среди деревцев, и «Подмосковными вечерами»:
Не слышны в саду даже шорохи,
Все здесь замерло до утра…
Судя по всему, до утра ничто замирать не планировало, Донбасс не окрестности столицы. А доля солдата после первой атаки известная – ждать следующую. Разговоры у казана вроде ни о чем, но собравшиеся ловят и примеряют на себя каждую деталь. В сторону лесополки пробует вылететь на разведку на своей механизированной метле не «Баба-Яга», которая у хохлов до СВО развозила по полям удобрения, а ныне мины, но тоже весомая «птичка». Видимость падает, но кошмарить врага требуется без оглядок на погоду, хотя подобного наверняка желают и по ту сторону фронта. Значит, и посиделки у котла не такие уж безмятежные.
КамАЗ привез доски – получается, продолжится обустройство быта и в ближайшее время наступление не предполагается. Словно индеец в боевом раскрасе, пробежал еще один чумазый морпех с неизменным Спасом Нерукотворным на груди. Скорее всего, доделал заглохший БТР, из-за которого моряки и задержались. Но ведь как кстати подвела техника!
Более всего выдают напряжение среди десантников четки, мелькающие по замкнутому кругу в руках дагестанца. В дополнение к тому, что «Купец» пустил сигаретную пачку по кругу – угощайтесь, я не жадный.
Журавко, подошедший к кухне последним и к обсуждению будущих задач пока не приглашенный, попытался обозначить свою значимость похвалой десантникам:
– Молодцы, отработали достойно.
Хотел добавить, что тот, кто в бою опускает руки, пропускает в голову, но вовремя прикусил язык: рязанские шуточки закончились, здесь любое слово обретает реальность. А смерть любит каждого не меньше жизни.
Только и на глазах у всех выглядеть отрезанным ломтем не хотелось.
– Еще ни одна страна мира с Россией не могла совладать. И не совладает, пока у нас есть десантура. Пусть противник умрет героем, а мы поживем. Во благо Отечества.
Угадал тон. Какой солдат не встрепенется, если его сравнивают с героями прошлого.
– Семен перед отправкой всем привет передавал, обещал скоро вернуться, – продолжал Журавко напоминать о своем участии в бою. Да еще в его благороднейшей ипостаси – спасении раненого.
Развить тему не успел, командиры наконец позвали и его в штабную землянку. Совет в Филях, не иначе. Точно судьба каждого сидящего у казана уже предрешена.
Подтверждая шитую белыми нитками догадку, через мгновение Брусникин выкрикнул и имя сержанта.
Маадыр, добрая душа, пропустил впереди себя в подземное тепло ожидавших под дверью кота и войну. Последняя, не привлекая внимания, сразу юркнула на лежак. Порадовалась, что ни одной мыши не вышмыгнуло из-под брошенного на доски бушлата. Знать, Боцман не зря ест свой хлеб – без мышей в лесу не обойтись.
– Боцман, иди ко мне, – похлопал по колену морпех.
Сердобольный растягивает совместные минутки перед расставанием. Жалко, ее вот так дружески никто не привечает. Но потом и не обижайтесь, что не повезло в жизни…
За столом выяснилось, что московский полковник, прибывший на передовую, обладает достаточными полномочиями, чтобы его слушал даже морпех. И карта у него имелась с уже нанесенными знаками, и в первом ряду орденских колодочек шли сплошь боевые награды – две Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За БЗ» – «За боевые заслуги». Не хухры-мухры, в штабах такого не заслужишь. Еще хорошо, что никого не построил, не наказал и сам пахал в роли рядового.
– Там тоже не все от них зависит, – продолжил он начатый до прихода гостей разговор с морским пехотинцем.
Морской пехотинец на правах хозяина искал на узкой полочке кособокого шкафчика кружки почище, намереваясь попотчевать собеседников чаем. Обладатель Спаса Нерукотворного мысленно был, скорее всего, уже далеко отсюда, на отдыхе со своим батальоном, и полковник устроил свои кулаки перед десантниками – работаем с вами:
– Есть договоренность через ребят-«афганцев» с той стороны произвести обмен телами. Мы забираем гранатометчика, они своих из автомобиля.
– Таким доверять… – начал Брусникин, словно не услышал перед этим сожаления полковника о том, что на украинской стороне не все зависит от переговорщиков.
Московский гость не погнушался повторить:
– У хохлов сейчас мужики, с которыми я воевал в Афгане. Мои подчиненные. Они слово сдержат. Замотивирован и командир бригады у хохлов: в автомобиле тело родственника киевского олигарха, за его вывоз заплачены огромные деньги. Кто сорвал договоренности, по чьему распоряжению пошли в атаку тачанки, они сейчас выясняют. Или куш не поделили, или решают личные проблемы.
Замолк, ожидая встречные вопросы. Морпех молча заваривал в кастрюльке пакетики с чаем, Маадыр и Брусникин скосили глаза на Журавко. Однако майор инициативы не проявлял, отколупывал подсохшую корочку грязи на лбу у зайца, и старший лейтенант обреченно взял командование на себя:
– Что с нас требуется?
– Подготовить группу, которая пойдет к «поляку».
– Гарантии?
– Пятьдесят на пятьдесят. Выдвигаемся одновременно с группой с той стороны. Я слышал, кто-то у вас играл на дудочке?
– Незабудка. На флейточке. Пикколо, самый маленький инструмент из…
– Это фамилия, – в первом случае пояснил Маадыр, а для второго пожал плечами.
Но офицерам требовался ответ, и сержант отправился на поиски музыканта. Ответ добыл достаточно быстро, словно флейтист стоял за дверью:
– Часа два-три. Но губы будут как у коровы.
– Это вторично. Готовьте группу. Пять-семь человек. Кто возглавит?
Откапывать и выносить погибших – не офицерское дело, звезды на погонах предназначены для руководства боем. Все остальное отдано на откуп сержантским лычкам. Да и не чай же пить пригласили Маадыра, хотя его кружка тоже стояла полной на столе.
Обжигаясь кипятком, он мысленно начал перебирать подчиненных. В первую очередь надо брать «Цыгана», имеющего опыт поисковых работ. Незабудка – это без вариантов. Можно «Синяка», ему без разницы, ломать или строить. Хотя бестолковости, как у козла перед новыми воротами, хватает. На деликатные дела лучше брать «Ермака». Аккуратист, любую мелочь заметит. «Историка» нельзя, ему еще детей после войны учить. Пусть перебирает четки за всех.
Журавко с Брусникиным молчали. Не труса праздновали, естественно, просто прекрасно понимали: с них спросится за удержание участка фронта. Люди на войне главное. Живые. Вкупе с выполнением боевой задачи.
– Не будем вытаскивать своих, грош цена в базарный день будет и армии, и каждому из нас, – словно прочел их сомнения полковник. Скорее всего, уже убеждал в подобном на других фронтах. – Победим, потом подсчитаем дебет с кредитом.
– Когда быть готовыми? – пойманный за сомнениями, попросил конкретики Брусникин.
«Афганец» посмотрел на часы в надежде, что успеют допить маковую росинку чая. Лично ему ложку для плова никто не протягивал…
– Через полчаса выхожу на связь с той стороной, и можем приступать. Ты вроде сапер? – посмотрел на майора. Журавко напрягся, мгновенно поняв неизбежность своего участия в предстоящем броске к «поляку». Не ошибся: – Тело может быть заминировано. Уже сталкивались с подобным.
С гусарских времен утвердилось: война – это белый танец, и, если она приглашает на вальс офицера, тот не имеет права отказаться.
Майор столь низко склонился над столом, что даже поджатый хвост зайца оказался в кипятке.

6.

Война первая из курортов начала работать по системе «ол инклюзив».
Все включено. Круглосуточно.
Что на фронте, что в тылу.
Бабушка Анай с отъезда Маадыра приросла ухом к радиоприемнику, подаренному ей старостой на следующий день после прощания с внуком.
– Держи, а то стыдоба мне перед людьми иметь такую неподкованную родню, – Коммунист Коммунистович вытащила из сумки, с которой ходила за хлебом в магазин, черный ребристый прямоугольничек с треснувшим стеклом.
Скорее всего, староверы оставили его за ненадобностью при переезде, а у Чечек гвоздь не заржавеет, все в дело пускается. А тут еще вышло так, что по черной решетке передатчика шла красная пластина с именем – «Украина-201». Ни дать ни взять нынешние времена: сама Украина – черная, а название яркое, как из советского прошлого. Теперь главное, какие известия будут приходить Анай о войне и ее мальчике?
– Конь падет, ветер устанет гонять тучи над перевалом, а отсюда новости на каждый час новорожденные, – Чечек понимала толк в пропаганде. Покрутила колесико настройки, погоняла красную палочку в треснутом окошке в поиске московских новостей. Нашла их на самом краешке, словно у сороки на хвосте. – Только батарейки не забывай менять, – постучала костылем: и пригрозила, наставляя на путь истинный, и сбила налипший на резиновое копытце снег…
Сегодняшние посиделки после последовательного доклада о событиях в мире, Кызыле и Куране завершила допросом:
– Что придыхаешь?
– Грудь болит. Солнце жду. Тепло жду. Маадыра жду. Приезжал – как во сне побывала. А теперь кончается.
– Завтра врача вызову. Не спорь! Надоела! – традиционно стукнула резиновым копытцем. А может, чтобы с помощью костыля просто встать. Спину не распрямляла, тело с детства из-за болезни согнулось под опору, как привычнее. Главное, шея вертится, позволяя хозяйке заглядывать за собственный нос хоть в Америку, хоть в Китай.
Пока же углядела одинокую пиалу молока с сиротливым кусочком лепешки на кухонном столике.
– Жируешь, подруга!
Вытащила из сумки батон, разломила пополам. После небольшого раздумья добавила к угощению банку бычков в томате. Черноморских. В два раза крупнее и дешевле кильки. Расхватывали как сахар летом на варенье. Значит, вкусные.
– Не спорь! – вновь привычно отдала распоряжение на попытку воспротивиться. – Превратилась в доходягу!
– Сил нет ни готовить, ни есть, – оправдалась Анай. Такая жизнь началась: руки-ноги на месте, а уже бессильнее подруги-инвалида.
– Все расскажу Маадыру, – припугнула староста, как в свое время это же самое проделывала Анай с козленком.
День угасал, а ей самой до дома было ковылять да ковылять. Староверы дома свои ставили не забор к забору, как обычно, а по вольному для скота и от возможных пожаров друг от друга подальше. Оттого поселок по месту вроде огромный, а жителей в одну горсточку собрать можно.
Направилась к выходу. Обитой войлоком двери меньше всего хотелось распахивать душу в стылые сени, а тут еще пока инвалидные ноги на пару с костылями перевалят через порог, все домовое нутро выстудится. Стопка поленьев, до снегопада и морозов нанесенная Анай в угол кухни, уменьшается на глазах с каждой вечерней топкой. Сама хозяйка лишний раз дверью не распоряжается, но все равно до весны не досидеть взаперти без дров, придется откапывать от снега сарай ради новой порции. Просить соседей неудобно, у каждого своих хвороб и забот до Саян.
Подержала палец на оконном стекле, через оттаявший кругляш проводив взглядом гостью. Загребая костылями, как веслами, Коммунист Коммунистович утлой лодочкой пробивалась к большой протоке – расчищенной трактором центральной улице.
Прислушалась к себе. Боль в груди, словно испугавшись вызова врача, присела на лапки, перестав дышать и уступив место голоду. Да и гостинец манил рыбкой, давно разносолов на стол не выставлялось. Почитай, с проводов Маадыра. Все по нему теперь меряет…
Отыскала среди ножей и вилок старенькую открывашку с треснутой деревянной ручкой. С усилием продавила острием тугую консервную крышку. Ровным кругом пройтись по ней не удалось, но ей хватит и маленького рваного отверстия, чтобы выудить рыбешку. Вон как выпирает вкусно красной толстой спинкой. А кусочком хлеба потом промокнет на дне томатные остатки…
Грешным делом порадовалась, что нет козленка. Она сама обойдется малым, а вот ему не наносилась бы воды да сена. А что грудь болит… Никакой врач не поможет, если старость пришла. А она в одиночку не ходит, ей попутчицу из болезней обязательно надо отыскать. А консерва вкусная, спасибо Чечек…
Увлекшись едой, бросила тревожный взгляд на будильник, сверкающий колпаком на серванте, – время новостей? Поначалу вообще не выключала приемник, боясь пропустить что-то важное московское, да только батарейки и впрямь невечные. Новые пришлось заказывать в Кызыл, да только когда их привезут из-за ста километров! Коммунист Коммунистович, дай ей небо здоровья, продлила крохотку жизни старым: зажала меж дверей, примяв бока кругляшей, а после выложила на теплые кирпичи добирать силу. Смех смехом, а приемничек поработал несколько дополнительных минут. Так что теперь новости, как и привоз хлеба в поселок, тоже по расписанию.
Заправила «Украину» прогретыми измятыми батарейками. Хлебнув глоток энергии, та попыталась среди вселенского шума отыскать нужные новости. Да только будильник, несмотря на старость, скорее всего, спешил: на нужной отметке «сорочьего» хвоста корреспондент вел местную программу, пока еще не подпуская Москву с ее проблемами в Куран.
– Это был единственный случай во время Великой Отечественной войны, когда бойцов добровольно, в полном их здравии и рассудке, требовали отправить по домам с фронта, – просвещал в эфире диктор.
Опять о войне. Большой, но давней…
– …Сам Жуков докладывал Сталину, что если они и дальше продолжат так безрассудно воевать, то к концу войны от них не останется ни одного человека. Это были тувинцы, всего лишь в сорок четвертом официально вошедшие своей республикой в состав Советского Союза! – завершал программу журналист.
Анай оставалось погордиться своими предками, тем более что многих фронтовиков застала девчонкой еще живыми. Но вместо этого ее накрыла тревога. Слишком хорошо она знает своего мальчика, Маадыр ведь тоже полезет под пули. Кто вернет с фронта его? Где на него найти Сталина?
Диктор стал торопиться, скороговоркой втискивать рассказ в оставшееся время. И хотя говорил о Великой Отечественной, для Анай она сложилась в сознании воедино с той, где сегодня воевал внук. Вновь ожила, запульсировала боль в груди.
– Ну чего ты болеешь? Я же не враг тебе.
Прикрыв глаза, на ощупь дошла до кровати. Ничком завалилась на покрывало. Сознание уже не улавливало звуки, а может, это батарейки исчерпали свой лимит и «Украина» сама замолкла, не дождавшись новостей из Москвы.
А вот козленок бы не оставил одну, притопал бы к ней…

7.

– Незабудка, поиграй! – приказал поднявшийся из блиндажного подземелья афганский новичок.
«Цветок» на ощупь шлифовал у сосны с подвешенным дамским зеркальцем щеки механической бритвой. Только кто же бреется перед боем? Чтобы красивым и юным в гроб лечь? Конечно, редкие рыжие штырьки волосков на подбородке и верхней губе неособо впечатляли, как ни старался «Цветок» оформить из них хотя бы эспаньолку. Что решил сбрить жиденький подлесок – это правильно. Плохо, что не вовремя…
Флейтисту собраться что Брусникину закадрить очередную пассию. Достается футлярчик, приподнимается крышечка. И вот она, спящая царевна. Кто поцелует, тот и разбудит.
Незабудка прошелся пальчиками по точеной фигурке красавицы, погладил все извивы стана, но нет, холодна и равнодушна. Ждала поцелуя. «Цветок» протянул к капризуле губы-ниточки – и да, тут же зазвучали «Подмосковные вечера», словно завершая мотив с прошлого прерванного выступления. Это автомобильную пробку можно объехать по обочине, а в музыке ми и фа через ре не перескочат.
– Пойдет, – то ли гаишником, то ли дирижером вновь остановил на полпути к последнему куплету подмосковные страдания «афганец». – Через полчаса выходим, нам успеть до темноты.
До ночи требовалось выехать из лагеря и остаткам морской пехоты. Командир их пропал из поля зрения, зато ефрейтор, усадив на плечо Боцмана, хлопал на прощание растопыренными «карандашами» по спинам десантников:
– Я запрещаю вам двухсотиться. Уходить в «трехсотку» тоже нежелательно. Вернусь – проверю каждого. Поштучно. «Пятисотых» расстреляю лично.
Обозначение цифрами убитых и раненых вошло в обиход еще с афганской войны, Донбасс дал лишь новое понятие «пятисотых» – не убит, не ранен, а попросту струсивший, спрятавшийся от боя. Только не ефрейтору, даже из морской пехоты, учить десантные войска любви к Отечеству. Спасало наглеца только то, что «Ветер» прошел войну и заполучил не только растопыренные пальцы, но и право учить новобранцев. Пусть даже они прокричали однажды на парашютной вышке «Слава ВДВ».
– И Боцман на вашей совести. Он не просто мышей гоняет, он талисман, – поцеловал в лоб кота и попробовал оторвать от себя.
Боцман вцепился когтями в красную липкую ленту, которой были перехвачены лямки бронежилета – отличительный знак штурмовика. Белые полоски на рукаве или ногах – да, свои, бойцы переднего края. Но красные – элита, идущая на штурм врага. Почет и уважение, как в Японии камикадзе.
– По матрешкам! – прокричали вдали команду, собирая по машинам остатки морпехов.
Отодрав кота и забросив вместо него, словно косу-литовку, на плечо автомат, «Ветер» с чувством выполненного долга зашагал к месту сбора. Он был честен перед собой и чист перед историей, потому что с таким же упоением жнеца кто-то косил полтора месяца с той стороны и его. Сама война живет барыней, всю черновую работу за нее выполняют золушки – люди в погонах.
Боцман намерился догнать ефрейтора, но благоразумия хватило не покидать обжитое место и не искать на свой хвост приключения. Тем более новенькие соседи вроде не обижают…
Единственное, складывалось ощущение, что лагерь покидал один человек, а оголялся весь фронт. Война без опыта – бублик без мака. Брусникин оказался последним на пути ефрейтора, а может, «Ветер» сам так проложил свой путь. Огляделся, определяя расстояние до чужих ушей и раздумывая, стоит ли делиться с лейтенантом личным мнением и собственными наблюдениями. Решился, благо выглядел с офицером одного возраста:
– Тебе персональной удачи, взводный. Только вот не понравился мне ваш пузатый майор с зайцем.
– Чем?
– Не в жилу здесь ужи, ускользающие во время боя в тыл.
– Так он тебе же помогал, – не принял претензий к сослуживцу старший лейтенант.
– Даже спасая раненого, – остался при своем мнении ефрейтор.
Непроизвольно отыскали взглядами Журавко, проверяющего прочность лавочек в курилке. Оно ему надо? Боится, что не выдержат вес или нервничает?
Майор взгляды на себе уловил и, словно его застали за чем-то недостойным офицерских погон, замер. Затем кивнул, успокаивая любопытных и сам вопрошая вместе с зайцем: чем-то помочь? У меня все нормально. Но, понимая, что разговор касался все же его лично, оставил курилку и поспешил к тайным собеседникам: приятными новостями поделятся, а если вдруг сплетни – прекратят. И вообще ефрейтору хватит в чужом закутке гоголем ходить. Когда у бойца в глазах дембель, он на передке скорее живая мишень, чем штурмовик. Так что езжай от греха подальше, парень.
Подойдя, Журавко покровительственно похлопал по плечу ефрейтора, взяв инициативу в свои руки:
– Спасибо за помощь. Доброй дороги.
«Ветер» от пожеланий отказываться не стал. Откивнулся сразу от всех: живите как хотите! Майор собирался поинтересоваться у Брусникина, о чем можно шептаться с ефрейтором, и комвзвода поспешил отдать распоряжение:
– Маадыр, готовь команду. Выход через полчаса.
Приказ вновь уязвил Журавко, которого, несмотря на старшинство по званию, определили в команду сержанта-тувинца всего лишь в качестве сапера. Никчемная все же должность у психолога на войне. Единственная отрада, что лишний ствол в бою никогда не помешает. Хотя сам по себе автомат – кусок металла, пусть и идеально выточенный. Но как раз через него выпускается шестьдесят пуль. В минуту. Одиночными выстрелами. Очередями – уже сто. С убойной силой на полтора километра. На войне польза что от рядового бойца, что от майора вкупе с зайцем рассчитывается только так.
Только зря все же идет в армии стёб про психологов как про пустое место на базаре. Превращаться в мальчика для насмешек в планы Журавко не входило. У каждого поля свой агроном.
Пошел на абордаж.
– Минута есть? – поинтересовался у собеседника, прекрасно зная, что нет ее у командира перед боевым выходом.
Предчувствуя неизбежность оправданий, Брусникин с тоской огляделся. Где хотя бы ты, рязанский дятел? Лень было прилететь вслед за эшелоном?
– А ведь это мои родные края, – не дождавшись ответа, который, собственно, и не требовался, с серой тоской вдруг поведал Журавко. Указал подбородком в сторону лесополки: – Каждое лето в детстве здесь в станице гостил у деда с бабулей. Получается, приехал после долгой разлуки на свидание…
Опустил вниз, словно повинную голову автомата, его ствол. Который выплескивает сто пуль в минуту. Если очередью…
Брусникин, только что мечтавший освободиться от майора, замер. Даже не хотелось представлять себя на его месте.
– А чего командиру полка не сообщил? – на «ты» вроде не переходили, а тут легло в масть. Война и впрямь четко разделяет фронтовую дружбу от вальяжного панибратства. У «афганцев», похоже, что-то подобное происходит…
– А кто знал, куда везут и где окажемся? И что бы он сделал? Отправил на дембель? Так что…
Майор хотел развести руками, но не решился оставлять без присмотра оружие. По всему выходило, что ему повезло с раненым и не пришлось стрелять в сторону родной станицы. Но сколько продлится эта игра в жмурки? Покажите солдата, который ни разу не выстрелил на войне!
– Я скажу командиру, – взял на себя обязательство Брусникин. – Пусть хотя бы переведут на другой участок. Поймут.
Майор усмехнулся – никто никуда никого не переведет: война за душой солдата не бегает, ей сразу подавай на откуп тело. Но будь что будет. Пока вновь выпадает счастливый билет идти на разминирование, а не в атаку на лесополосу, где он однажды собирал землянику. С Оксаной. Приехали на одном велосипеде. На багажнике было сподручнее везти, но посадил на раму – хотелось прижаться к оголенному девичьему плечу…
– Васька, получишь, – время от времени отстранялась Оксана от слишком настырного прилипания. Предупредительно тренькала звоночком: не хулигань.
Затем собирали красные сердечки ягод, стараясь не отходить далеко друг от дружки: можно коснуться руками и даже якобы дурашливо стукнуться головами.
Свои землянички он нанизывал на стебелек травинки и подавал Оксане как ожерелье. Кормил по штучке с руки. Не вызывало сомнения, что так будет продолжаться всю жизнь.
Не случилось. Другая повстречалась перед самым выпуском из училища. Звоночком не тренькала, сама льнула и готова была кормить с ладони. Но первое, что сделала после свадьбы – запретила ездить на Украину, ревнуя к школьной любви. С чего так послушно лег под каблук? Сначала затмил восторг перед пышными формами новой знакомой, потом хиханьки-хаханьки над пустой ревностью, а когда начались обыски по карманам и заглядывание в телефонную книжку, что-то менять в жизни оказалось себе дороже: дети, ожидание званий, должностей, служебной квартиры. Лишь все чаще и чаще вспоминался запах земляники в лесополосе.
Вроде все казалось допустимым в этой жизни, но даже представить не мог, что вновь окажется в родных краях, да еще в подобном статусе. И как ни странно, посодействовала этому именно жена, всю жизнь отсекавшая его от прошлого. Все в белом, а ему стоять в бронежилете перед земляничной лесополкой, за которой дом деда. А через три забора – Оксаны. Если судить по картам, где-то между ними укрылась батарея «Градов». Женись на Оксане и, возможно, переехав к ней на Украину, мог бы стоять сейчас у ракетной установки и отдавать команды на открытие огня по своим…
Оживить бы Горбачева, Ельцина, Кравчука и Шушкевича, чтобы разорвать на клочки. За все сотворенное со страной и людьми! Благодетели!
Майор поправил закрутившегося на карабине зайца, затравленно глядящего на мир уцелевшим глазом: что еще от него ждать? Все нормально, плюшевый. Просто придется разгребать заваренную на майдане в Киеве и разнесенную ветром по Европе бодягу. У войн ветер всегда попутный.
В отличие от Журавко Маадыр решал свою сержантскую задачу. Тело погибшего бойца, или что от него осталось, выносить минимум четверым. Двое, включая его самого, на прикрытии. Плюс майор и полковник. И довеском Незабудка, который вне расклада. Из отделения, если брать во внимание выбывшего «Ничьего», остаются в лагере два человека. Кого поберечь или наказать недоверием?
Мнущиеся у кухонного кресла подчиненные угадали, что именно в эту минуту сержант формирует группу эвакуации. Кого возьмет-оставит «Шаман»? По каким тувинским законам станет определять значимость или никчемность? Вездесущая присказка «Я бы пошел с ним в разведку» на практике глупа и беспомощна. На войне главное, пойдут ли в разведку с тобой. В каком строю лучше оказаться?
Не ведали, что командиру делать выбор не легче, чем подчиненным ждать решения.
Вон «Историк» якобы невозмутимо вертит миниатюрную газовую горелку, оставленную морпехами. Изучает возможности. Ему точно нельзя идти, ему учить детей. «Москвича» включить в группу и тем проверить на вшивость, сбить спесь? Было бы полезно, только у него с Ленушком медовый месяц даже не закончился.
– Лопата может потребоваться, – сам определил свое место «Цыган». – Еще желательны перчатки. И на всякий случай респиратор, неизвестно, какой запах стоит.
Да, молдаванину идти обязательно. «Синяк», судя по всему, не очень рвется в герои, но обреченно понимает, что такими, как он, затыкают все дыры. Курит и делает затяжку за затяжкой. «Купец» по характеру – сплошная выгода. Не увидит ее, шагу не ступит. «Ермак» шаг сделает, но обязательно невпопад…
– Приготовиться к выходу, – поторопил Маадыра и полковник. Интересный расклад по старшинству получался. Бой принимать штатным командирам, а советовать со стороны – приблудившимся. Хотя нет, в бою не прятался…
Десантники кто отводил взгляд, кто опускал голову. Лишь «Будулай» глядел в упор: идти все равно придется. Не томи…
– Гранаты вот-вот подвезут, – виновато развел руками Брусникин, остающийся прикрывать группу эвакуации. Обвешиваться оружием не имело смысла, а вот лишняя «лимонка» под рукой обедню не испортит. И тоже поторопил взглядом Маадыра: давай, дорогой, выстраивай добровольно-принудительно свою гвардию. «Слава ВДВ» кричали? А это не только прыжок с высоты, это и спуск в ад.
– «Цыган», – начал выстраивать группу сержант.
Журавко стал в голову хиленькой колонны, сороконожкой переминающейся с ноги на ногу. Щуп для сапера при мерзлой земле бесполезен, миноискатели имелись, но они на войне дороже бриллиантов и всегда лично под рукой у комполка – не дождаться, пока подвезут. Вся надежда только на опыт и удачу.
«Афганец» шептался с рацией:
– Костя, сейчас заиграет флейточка, и мы выходим…. Никто никуда не торопится, не делает резких движений. Все под музыку. Встречаемся у пикапа. Буду рад тебя видеть. До встречи, дружище.
Намерился было замкнуть колонну, но раздумал, встав за Журавко. Определил за собой флейтиста. В хвост отослал сержанта. Не имея дирижерской палочки, просто кивнул выстроенному оркестру – начинаем. То ли увертюру, то ли авантюру.
Незабудка вскинул локти, заранее пожалев их обреченность держаться на весу. Продолжительность музыкального тоста предугадать не мог никто, начиналась игра не только в долгую, но и в темную. Силы требовалось поберечь, не форсить без дела – не на конкурсе. Но у Жени просто сработала профессиональная привычка являть собой на сцене саму элегантность, он вытянулся в струнку и взял первую ноту.
Что заиграл флейтист, осталось ведомым ему одному. Но даже сороконожка, становясь в солдатский строй, начинает движение с левых ног, как под барабан.
– Мы пошли, – подтвердил собеседнику в рации полковник.
Направился к траншее, отделявшей десантников от прошлой мирной жизни. Сбросил на бруствер бушлат, демонстрируя противоположной стороне: я без оружия. Мы не ястребы войны, мы пусть и тяжеловесные, но голуби мира. И даже готовы, как Моисей, вывести Украину на светлую дорогу.
В ожидании остальной группы отцепил орденские колодочки и камуфляжные погончики, чтобы не соблазнять своей значимостью охочих до геройства ВСУк. Прильнувший к пулемету Брусникин проводил каждого из уходящих взглядом. Пожалел майора, в которого грех не попасть даже случайной пуле – задница три метра. А ведь идет почти домой. В детство. Дай бог не придется стрелять. Незабудка, несмотря на разбалансированность рук и ног, преодолел ров длинным прыжком. Перелетели вместе с саперной лопатой ноги «Будулая». Интересно, перекреститься в полете успел? Или таких ангелы прикроют собой? Циркулем перешагнул препятствие «Синяк».
– Удачи, – пожелал то ли своей группе вместе с собой, то ли остающемуся в окопе командиру взвода «Купец».
Последними мелькнули перед глазами старшего лейтенанта зимние берцы сержанта, на чью тувинскую ножку не отыскалось на складе зимних сапог. Налипшая грязь превратила обувь Маадыра в луноход, самые крупные ошметки отвалились в полете, не пожелав вместе с хозяином лезть в петлю.
Значит, в группу не вошли «Москвич» и «Историк». Одного на левый фланг, другого на правый.
Самому Брусникину лейтенантских погон хватило понять: будь обмен тел значимым, в траншее крутился бы выводок проверяющих и телекамер. Хотя… Война идет, ни на одну предыдущую не похожая. Почти с антиалкогольным законом «больше трех не собираться». Уж где-где, а здесь дураков нет, народ начинает думать про жизнь. Скопление же важных персон чревато прилетом.
– А ты куда? Назад! – приказал комвзвода Боцману, провожавшему группу.
Кот и не собирался повторять человеческую глупость и идти под пули. Вспрыгнул на кусок гладильной доски, пристроенной для него прежними хозяевами рядом с пулеметом. Дежурные смены менялись, а он с каждой новой помогал коротать ночные часы. Ему несложно полежать на любимом местечке и при новой команде, в которой каждый успел погладить его по спине. Он подождет ушедших куда-то добряков, промурлычет это время.
– Дистанцию! – не перекрывая мелодию флейты, отдал через плечо распоряжение полковник, не менее Брусникина понимающий законы Хохлицы. Афганское братство, конечно, проверено временем, но табачок сегодня при любом раскладе с Украиной врозь. Потому нельзя соблазнять врага и легкой добычей, когда вся группа подпадает под одну автоматную очередь. Идти желательно и в шахматном порядке, только вот минные поля заставили пехоту ступать след в след. Сапер же, идущий в голове колонны, просто подтверждает истину, что он ошибается как минимум дважды. Первый – когда выбирает профессию, дающую право прокладывать путь всем остальным. Даже разведке…
На этом участке фронт стоял с лета, в нейтральной зоне никому не позволялось разгуливать, а тем более устанавливать мины, но под ноги Журавко смотрел вместе с талисманом в три глаза. Горбатится Гималаями бугорок – он естественный или его вздыбила противопехотка? От греха подальше ступим рядышком. Плоский пятачок. Притоптан противником, укрывавшим сюрприз? Растяжки не спрятаны под пучками пожухлой вымерзшей травы? На минном поле с судьбой не играют, не казино. Там можно спустить последние штаны, а здесь заберет костлявая под белы рученьки в полной амуниции. Так что на нейтралке куда ни кинь, всюду клин. Надежнее идти по лужам, какой дурак станет копаться в воде, если рядом земная твердь? Не боги, чтобы по воде, аки посуху…
Журавко наметил зигзаг до ближайшего зеркальца, раздавил ему стеклянную гладь – хрясь! Раскрошившиеся под ногами льдинки добавили к флейте новые звуки: хрум-хрум. Следом подоспели подпевки – чвак-чвяк, чвяк-чвак…
Идущему последним Маадыру из заявленной увертюры досталось хлюпающее месиво по колено. Тыловики, конечно, сволочи, что не завезли сапог разных размеров, схватили первые попавшиеся, а они все под сорок пятый. Тридцать восьмому утонуть по горлышко. Хорошо, что не пожадничал и купил в рязанском военторге итальянские берцы. Дорого, но при подрыве половина осколков гарантированно застрянет в слоеной подошве. Пока же внутри полно воды.
«Зато это вкусно и полезно» – вспомнилась присказка бабушки Анай, когда он воротил нос от не нравившейся еды. Как она там сама? При последнем дозвоне баба Чечек не изменила коммунистической привычке раньше думать о Родине, а потом о себе: отрапортовала сначала о делах в Куране и лишь в конце поведала о здоровье подруги:
– Вздумала хандрить твоя Анай! Как будто не мать солдата. Я ей сказала не придуриваться, так что ждем тебя, сынок.
– Е..! – поскользнувшись и не найдя в воздухе опоры, плюхнулся на колени идущий в центре цепочки «Ермак». Гиббона даже война балериной не сделает.
Грязь долетела до каждого, легко демонстрируя, что для осколков безопасной дистанции не существует. Не пострадал только автомат, вознесенный омским чистюлей к небу. Тренировки даром не прошли: сам погибай, а оружие выручай. А уж оно постоит за тебя в бою.
Не случись СВО и не проложи сапер маршрут по лужам, где еще можно было бы увидеть и услышать исполнение соло в таком варианте? У идущих в колонну десантников билет в кармане на первый ряд партера как минимум.
Женя отрабатывал партию исправно, создавая иллюзию, что группа и впрямь укрыта музыкально-бронированным куполом. А почему бы и нет? Договорились же между собой «афганцы». Значит, не все потеряно и с Украиной. Просто в политике надо знать восточную мудрость: если жившие в мире соседи вдруг утром устроили перепалку, то у кого-то из них ночевал англичанин…
– Чвах!
На этот раз грязевой фонтан ударил Маадыра в спину. Кто? Он же идет последним.
Обернувшись, увидел распластавшегося посреди лужи «Москвича» с конопатым от капелек грязи лицом.
– Это я, – подтвердил, улыбаясь, тот. – Догнал. Во, взводный передал, – выудил из озера вещмешок, приподнял для наглядности.
– Не отстаем! – вспомнившийся под руку «афганец» глянул на часы.
Только временем сейчас невольно распоряжается Незабудка, перешедший на новую мелодию. Откуда он их берет? Да и играл бы знакомые песни, простому люду неведом классический репертуар оркестров. А что не подпоешь в походном марше или в застолье, то ненародное. Проверено. На войне же, как обычно, опять он, народ.
– Хрум, чвяк, – второе зеркальное озеро повторило судьбу предшественника: майора ни один лед не выдержит.
Аккурат в эту же минуту в просветах лесополки мелькнули фигуры с желто-голубыми полосами на касках.
Десантники потянулись к автоматам как к истине в последней инстанции, но полковник поднял руку и приветливо помахал врагу: Костя, мы вас видим, все по договоренности и под контролем. Работаем дальше.
– Работаем дальше, – прокричал перед собой, потому что даже поворот головы мог быть расценен противником как резкое движение и оказаться слишком дорогим удовольствием. Для всех. В подобных раскладах не нервничай сам и не напрягай противника. И будет тебе счастье на долгую жизнь. Может быть.
Первыми сгоревшего «поляка» охватили подковой укры. Это добавляло оптимизма, поскольку по своим украинская артиллерия бить не станет. Враг тоже демонстрирует миролюбие, но держит автоматы как сторожевых овчарок, и тоже на коротком поводке. Из защиты у группы Маадыра только телефонный договор афганских дружков, распахнутая грудь полковника да мешок с гранатами у «Москвича». По большому счету, дурная затея с этим обменом. У кого-нибудь одного нервы не выдержат, а под раздачу пойдут все. И уже новых двухсотых будут вытаскивать очередные похоронные команды. Так что дуди сильнее, «Цветок». Ты последний заслон. А то тишина начинает закладывать уши.
– Все нормально, – прокричал полковник одновременно и для своих, и для друга-шурави, тоже сбросившего бушлат и вышедшего вперед без оружия. Интересно, обнимутся ли?

8.

Война никогда никуда не торопится и никого не ждет. Она, как старость, в нужный срок сама настигает любого. С пулеметом бежишь в атаку или ждешь солдата в глубоком тылу – здравствуйте! Начальник, как ни сядет, всегда красавец.
Хлеб с маслом на линии фронта достался серым зонам, некогда звавшимся нейтральной полосой. Чужие здесь не ходят, причем с обеих сторон, а потому ни в перекрестие прицелов их не берут, ни на штабных картах стрелы по ним не рисуют. Из пользы – если приглядят себе лежку снайперы, зароются в подножный хлам, слившись с буераками, кустарником, среди наметов присыпанного угольной пудрой снега. На открытой местности ценно все, это в городе любой осколок кирпича уже Брестская крепость.
Одна необъяснимая вселенского масштаба загадка у Хохлицы: как случилось, что укры занимают те же позиции и высоты, что и фашисты в Великую Отечественную? И орудия точно так же направлены в сторону Москвы. Почему в друзья Киев призвал исключительно тех, кого гнал советский солдат до Берлина? Какая хромосома и когда надломилась у соседей?
Нет ответа. Есть прицел винтовки вместо совместной застольной чарки. И украинская подкова у польского пикапа все больше напоминала невод, в который втягивалась солдатская цепочка вслед за «афганцем», затеявшим пир во время чумы.
Грязь на обуви тянула вниз, замедляла движение, явно не желая оказаться вместе с людьми в западне. А то, что это ловушка, понимал каждый. Но раз уж вышли, то и оставаться в чистом поле ростовой мишенью удовольствия мало.
А идти минимум еще десяток метров. Еще пара шагов. Откуда прорезалось солнце на исходе дня, ослепило, заставляет опустить глаза? Играет на стороне врага или просто потому что обязано заходить на западе? Но жмуриться никак нельзя. Как раз потому, что напротив – це Европа с ее предательствами, подлостями и тысячелетней ненавистью к России. Которая на востоке и над которой, нравится это или нет, но восходит солнце. Вот и вся разница с Западом, пусть он будет хоть трижды коллективным. Где обманули полковника?
Но обнялись, обнялись «афганцы»! На удивление и зависть остальным. Прошлое сильнее настоящего? Может, не все тогда потеряно и в нынешнем славянском раздрае? Обойдется? Разберут каждый своих погибших и разойдутся? Лишь бы потом СБУ в Киеве не вздыбило своего сородича за симпатию к москалю. На Украине из прошлого главенствует не общий Афган, а кричалки в детских садах «Москаляку на гиляку»!
Косил глаза на полковника Незабудка, но по другому поводу: раз идет встреча закадычных друзей, может, выделится минута на отдых?
«Афганец» взгляд музыканта перехватил, но обнадеживать не стал: играй, композитор, дальше. Как бы то ни было, кнопочки перебирать это не пушку из трясины тащить и даже не траншею рыть. Прыг-скок, прыг-скок по блестящим кругляшкам. Красота! Музыка и впрямь может все!
Полковник исподволь оглядел группу. Эмоций больше никто не проявлял, если не считать Журавко, словно пытающегося высмотреть в лесополке вчерашний день. Ну еще и долговязый посыльный с гранатами от командира взвода слишком суетливо вытирает о броник ладони. Боец с саперной лопатой взвешивает ее, успокаивая себя наличием хоть какой-то защиты в руках. Очищающий от грязи руки десантник перетаптывается на месте, словно заучивая строевой шаг. Шустрый в своей вертлявости мужик размышляет, выбрасывать ли промокшие насквозь перчатки или донести обратно и высушить у костра. Зачем-то понюхал, но засунул в карман. Хозяйственный, олигархом мог бы стать.
Но плохо, что пусть и не явно, но суетятся перед противником. Да, укры давят массой, их на пять человек больше. Пять пар дополнительных глаз просверлят до селезенки. Хотя что ее сверлить, если извазюканные в грязи москали и без этого представляли для них жалкое зрелище. И уж без слез или улыбки нельзя глазами украинцев смотреть на самого маленького среди вышедших на поляну русаков, которому даже сапог во всей армии России не нашлось. Мямлится в раскисших берцах. Вояка…
Он и сошел первым с ума. Снял очки, нашел чистое местечко на нарукавной повязке, протер стекла. Проверяя работу, демонстративно принялся всматриваться в стоящих напротив украинских громил. Прозрачности линз все же не хватило, сделал пару шагов вперед, стал впритык обходить подкову. Ты усмехаешься? Запомним! Ты тоже скалишь зубки? Ну-ну. А у тебя на карабинчике, почти как у майора Журавко, болтается детская игрушка. Какой-то гномик. Тоже дочка подарила на удачу? Но посмотрим, кто сильнее – русский заяц или иноземный гном. И вообще, ржавая у вас подкова, господа панове. Не для иноходцев или рысаков. В лучшем случае для лошадки, таскающей телегу. Когда переработают на колбасу вас, она точно будет пахнуть потом. «Цыган», подтверди.
Тот и тронулся своим умом вслед за Маадыром. Низкорослый тувинец и впрямь выглядел смешно в своем наполеоновском обходе вражьего строя, но это потому, что взирал и презирал врага в одиночку. И тогда молдаванин сотворил еще большую глупость – отвернулся от врага, подставил ему спину. Медленно наклонился и, словно находился в чистом поле один, принялся стаскивать сапог и вытряхивать из него воду. Непроизвольно получилось или все же делалось намеренно, но выставить противнику зад получилось вполне наглядно.
Наглость десантников прервал полковник: не за тем собрались, чтобы упражняться в молчаливом красноречии.
– Работаем! – взял на себя общее командование обменом.
Безошибочно определил место, откуда могли подбить пикап, направился к углублению со сгоревшим деревцем. Ни дать ни взять коновязь, к которой хозяину теперь уже никогда не привязать своего скакуна.
Синеленточники, наиболее щедро обмотавшие изолентой почему-то каски, старались понять: их сейчас попытались унизить или москалям не хватит куриных мозгов для осмысленных действий? На всякий случай вновь снисходительно, как на шаловливых детей, стали поглядывать на заморышей. Облепили «поляка», еще недавно рвавшегося если не к Москве, то хотя бы до Луганска. Надо полагать, соглашались подбитые вояки на сафари за хорошие деньги, если они пересилили благоразумие перед копеечным выстрелом из гранатомета бойцом без роду и племени, отправившим новоявленных махновцев в преисподнюю.
– «Цветок», т-ты что играешь? – вдруг зашипел на Незабудку «Москвич». Флейтист, не смея прервать мелодию, вопросительно выпучил глаза. Марш Мендельсона каждый уважающий себя музыкант воспроизводит в любом состоянии.
– Сам хоть п-понимаешь, что д-дудишь? И-идиотство! – не согласился с объяснениями и репертуаром «Москвич».
Но конечно, не звучащая среди войны свадебная музыка его взволновала. От гордости, когда комвзвода послал его с мешком гранат поддержать эвакуационную группу, не осталось и следа. Улетучилась и радость от недоумения тувинца, который пытался вычеркнуть его из коллектива, но сжевал собственные носки. Прошлое затмил страх, едва остановились перед надменными хохлами. Скорее всего, они на пару с холодом и заставили зубы выбивать чечетку. Как же не вовремя попался на глаза Брусникину! Что гордость и радость в сравнении с невозможностью защитить себя? Пустое место…
Укрыться оставалось только за музыку, но ведь это его мелодия, под которую всего месяц назад он вел своего Ленушка к венцу. Марш Мендельсона!
До Незабудки тоже дошел абсурд происходящего, но пожал плечами, попутно разминая их: а ты предлагаешь играть гимн России? Быстрее бы все заканчивалось. А после войны он напишет концерт для флейты с оркестром. И это будет музыка цвета хаки. Получится как по жизни. Увертюра – тревога, ожидание грозы. Затем плавное раздумье. Принятие решения. Быстро, еще быстрее. Выход на схватку. Нагнетание звуков и темпа. Бой! В конце победный, жизнеутверждающий, во всю мощь гром оркестра, в котором неожиданно возвысится голос флейточки. Как судьба солдата-победителя среди войны и огромного количества людей. Да, так и будет. Он переведет в ноты день сегодняшний. С холодом, противоборством, кровью и болью раненых, отчаянием командиров, верой в людей.
Осталась малость – доиграть партию перед нынешней публикой. А она очень тяжелая. Пришла, можно сказать, без билетов, заняла лучшие места в партере, о традиции поддержать артистов аплодисментами понятия не имеет. Как при такой красоте спасти мир? Тут хотя бы своих мужиков вернуть обратно. Пусть и в окопы, но живыми. А они потом сами штыком и гранатой спасут мир, почему-то полюбивший войны.
Страдание на лице музыканта прекрасно наблюдалось в оптический прицел. Усевшийся на «ласточкином хвосте» – самом удобном месте снайперской винтовки, он четырехкратно приблизил к себе флейтиста – иди сюда, голубчик, потолкуем без свидетелей. Как тут не сказать спасибо советским конструкторам, подготовившим идеальные условия для встречи: закачали внутрь прибора азот против запотевания, предусмотрели подсветку в наступающих сумерках. На оптику нанесены десятки обозначений, избавляющих стрелка от расчетов перед выстрелом. Уперся будущий труп головой в цифру 8 под дальномерной дугой – значит, до цели восемьсот метров, идеальное расстояние для стрельбы, почти как в тире. Ростовкой легко измерилась высота музыкантика – 170. Шкала боковых поправок может спать на боку – ветра нет. Обреченный же на выстрел москаль приятно насаживался на пику в центре окуляра, чего и требовалось добиться.
Теперь от стрелка зависело, что продырявить в живой мишени – глаз, лоб, шею, грудь. У человека много интимных мест для смертельного поцелуя пули. А она полетит, потому что снайпер выходит на охоту не ради того, чтобы слушать гимн России. Зря хлопец вспомнил его. Считай, играет последнее свое соло. Может, и героем потом назовут, потому как умрет с нотами государственного гимна на губах.
Но это стрелка уже не касалось. Его солдатское дело – отделять смерть от жизни, а не героев от трусов. Хотя долговязый белоленточник, забивающийся в центр группы со странным вещмешком в руках, точно дрожит от страха. А не от холода. И это хорошо, останется жив, пся крев. В России после войны должны остаться раненые и трусы, остальным журналисты и политики со временем привьют чувство вины: что остались живы, что угораздило родиться в России, что выбрали в президенты Путина, что собирается идти ледяной дождь. Уж каким монстром считался Советский Союз, а смахнули, как крошку со стола, именно по такой методике.
Зрачок прицела передвинулся и липко ощупал очередного русского солдата, с саперной лопаткой под мышкой. Натягивает синие медицинские перчатки. Значит, опытный гробокопатель. Его тоже можно оставить в живых, работы у таких после войны окажется много. Их доля рассказывать об оторванных конечностях и простреленных черепах, а не о светлом будущем.
– Что у нас? – подошедший вместе с молдаванином к окопу полковник попытался оценить объем работ и время на эвакуацию.
Тело гранатометчика, к счастью, почти полностью оказалось присыпано землей, не растащили его ни шакалы, ни вороны, подбирающие свои трофеи на поле боя. «Будулай» опустился на колени, принялся что-то шептать.
– Говори громче, не слышу, – попросил полковник.
«Цыган» скосил глаза на командира: я не вам говорю, закон поисковиков разговаривать с теми, кого поднимаешь. Они все слышат.
Работа саперной лопаткой могла занять уйму времени, и полковник, понимая, что нарушает какие-то каноны, изобразил руками колесо – крутимся быстрее. Переключил внимание на украинцев.
Афганский собрат кивнул издали: такие, командир, у нас с тобой дела. Проявлять новые эмоции оба воздержались. И впрямь, после братания Костю-шурави могут ждать любые неприятности, лучше поберечь его, соблюсти дистанцию. Само время подсказывало: самое разумное это пережить дураков, дорвавшихся до власти. В Афганистане почти десять лет воевали, а ведь сейчас ни одного худого слова друг на друга не говорится. Наверняка что-то подобное случится со временем и между Украиной с Россией. Не завтра-послезавтра, конечно, но у истории времени много, даже у битв до кровавой юшки случаются передышки. Главное, чтобы сегодня все прошло без сюрпризов. Играй, музыкант!
Снайперский прицел легко считал эту надежду на лице «афганца», и жаль, что его тоже трогать нельзя. На украинской стороне у него хотя и бывшие, но сослуживцы, и случись что, они не оставят попыток разобраться в произошедшем. Но случиться здесь и сейчас что-то должно. Плохой пример заразителен, и если сегодня друзья-шурави сумели договориться об одном, то завтра замыслят и другое. Только никому не позволено вмешиваться в историю, прописанную не ими и не для них. Потому если и будет выстрел – а он будет! – то не в пришедших на заклание москалей. Закулисье истории это не прописи, оно шифруется в тетрадях в клеточку, с заведомо ложными переносами и ссылками. И сегодняшнее, пусть и микроскопическое для войны перемирие не просто должно сорваться, но и указать стрелкой на главного виновника. А им будут москали. Именно их надо сподвигнуть открыть первыми огонь на поражение. Под гимн России. Это красиво, изящно и вкусно, как бигос – любимая тушеная капуста с кусочками колбасы, сала, чернослива, грибов и лука. А после перестрелки уже не важно, какой гимн игрался вначале. Публика рукоплещет завершающим нотам, а не началу игры.
Вовеки Польша не погибнет,
Если мы живы!
Что враги у нас отняли,
Саблями вернем!
Именно так, еще Польска не сгинела. А желанный бигос закажется после победы. Лишь бы не путали карты подобными перемириями пропахшие нафталином дружки. Отыскались, видите ли. Но ныне на арене другие конферансье и клоуны. Прискорбно, конечно, но чем больше поляжет на этой поляне парубков пана Зеленского, тем надежнее будущее у донецкой войны. А значит, и у Польши. Сама жизнь придумала поговорку про чубы, которые трещат у холопов. Причем у кацапов и хохлов одновременно. А заодно у немцев и чопорных лягушатников, делящих между собой влияние на Европу. Сейчас здесь, на Украине, идет своеобразная Грюнвальдская битва, по победе которой давным-давно Польша установила европейское господство. И вот настало удобное время утвердить это вновь. Не марш Мендельсона и тем более не гимн России должны главенствовать в музыке, а полонез и мазурка Шопена.
Высота, с которой через оптический прицел контролировалась местность, позволяла держать в поле зрения и сгоревший бронеавтомобиль, и оборону русских. Там внимание притягивал пулеметчик, нетерпеливо высовывающий голову над бруствером. Она и разлетится в первую очередь. От всего советского можно отказаться, но только не от изобретенного в СССР оружия. Проверено на практике: от западных образцов, кишащих грозными названиями, больше пиара, но для победы нужны результаты. И тут именно советская винтовка способна ставить точки в сафари на людей.
Днем, отвлекая внимание и путая карты, второй номер подстрелил в русской траншее какую-то птаху. Браво, конечно, но козырный туз у опытного игрока всегда в рукаве и вытаскивается в самый крайний момент. И он неотвратимо наступает. Тем более за него заплачено. Причем дважды. Первая доля ушла командиру бригады, который подрядился вытащить из пикапа тело родственничка киевского олигарха. Второй транш пришел из Варшавы и уже по прямому назначению: не допустить никаких сделок между русскими и украинцами. Ответственный – кто на это учился. Так что там пулеметчик?..
Окуляр прицела последовал за рукой пулеметчика к гладильной доске, с которой приветливо помахал хвостом кот. Символично, что черный. Вот и перейдет дорогу. Всем сразу! Только снять пулеметчика – разве это проблема? Можно и нужно сделать все тоньше: убрать кота, вызвать ярость хозяина, который в отместку и откроет стрельбу. После первого выстрела в бою никто уже ни в чем не разбирается, никто никому ничего не доказывает про выстрел со стороны. Выдумки все это и оправдания. Идет схватка за выживание. А истину со времен Адама и Евы провозглашает победитель.
Хочешь не хочешь, котяра, а придется войти в историю.
Снайпер отстранился от ствола ясеня, на котором по примеру финских «кукушек» во Второй мировой оборудовал себе схрон с ремнями-сидушками и опорой для ног. Рядом растет ясень с густой кроной и с раздвоенным стволом, более удобным для наблюдения и стрельбы, но это и первая зацепка для тех, кто тоже переставляет фигуры на шахматной доске и высматривает цели. В схватке снайперов побеждает невзрачность, красота и комфорт всегда вели к укороченной жизни. Лишние движения тоже нежелательны, но пучок семян-крылаток, не облетевших с веток к зиме, извивается изогнутыми пропеллерами и мешает прицельности. Снять цель требовалось с первого раза, это для снайпера тоже как Ойтше наш – ничего никогда не повторять…
Пора! Всего два переступа по стволу…
– Ох Боцманюка, чую, нескоро мы дождемся наших абалдуев, – Брусникин кивнул на пикап. Понимал, что с той стороны наверняка кто-то держит под контролем на поляне и своих мыкол. Но тут уж кто кого перетерпит. – После возвращения устроим им втык и пир. Согласен?
Повернуться к четвероногому морскому пехотинцу не успел. Он упал от пули снайпера.
Спохватившись, Брусникин потянулся к рации. Двойка «леших», пару часов назад проковылявшая в серую зону в поиск за чахликом, просила связываться немедленно, если прозвучит снайперский выстрел.
Через мгновение уже два новых прицела ощупывали каждый шов, каждый узелок, каждый извив лесополосы напротив пулеметного гнезда. Зеленоватые кругляши-иллюминаторы двигались навстречу друг другу: если один просмотрит подозрительное, то второй обязательно зацепится и перепроверит. Выискивались возвышенности и осматривались деревья, потому что из ямы снайперского выстрела не произвести. Окуляры сошлись на ясене с раздвоенным стволом, словно специально выращенным для наблюдателя. Место для стрельбы идеальное, но идеален и противник – нигде никакого шевеления, кроме как жухлых серых листочков. Но все может измениться в мгновение, колючий ветерок создает ощущение, что вот-вот пойдет крупа. Это плохо, видимость сразу ухудшится, если не исчезнет совсем. Но ведь и для чахлика тоже, и тогда он наверняка начнет торопиться. Не ради же несчастного кота он вышел на охоту. Надо ловить этот момент…
Моменты ловили и на поляне.
– Чего? – спросил Маадыр флейтиста, увидев его полный отчаяния взгляд.
Незабудка выпятил набухшие губы, мелодия стала переходить на свист.
– Давай я попробую, – протянул руку за инструментом Маадыр.
Незабудка с облегчением отпал от своего пикколо, сержант что есть мочи выдул первые ноты, демонстрируя: музыка не прекратилась, группы продолжают находиться под ее защитой. Пусть это и не мелодия, а просто звуки, которые мальчик «Лишайник» извлекал из тростниковой трубочки в далеком детстве в предгорьях родных Саян. Но даже они должны отодвинуть опасность.
…Пока притянули на себя одинокий оптический прицел снайперки.

9.

Война не любит похороны, ей бы с живыми управиться.
Бабушка Анай и днем-то редко глядела в окно, работа по дому в одни руки не давала рассиживаться, а уж ночью тем более любоваться темнотой не имелось никакой пользы. Если только помолиться Большой Медведице, каждой из семи звезд ее. Поблагодарить за вечный пригляд за живыми и что даровала ей самой пройти путь до седьмого возраста. А теперь вся ее молитва за Маадыра. Все его возможные беды на себя берет, все его девять главных опасностей на себя переводит. Пусть будет так. Это легко делать, когда любишь. Она умереть готова за сына-внука. Только бы староста не забывала проверять, не ушла ли она из Среднего мира, не лежит ли в одиночку в пустом доме непогребенная.
– В Нижний мир пусть идут грешники, – Коммунист Коммунистович как ни считала себя атеистом, с каждым годом все спокойнее относилась к верованиям предков. – А наша жизнь, подруга, достойна Верхнего мира. Любой подтвердит. Хотя сама еще как жаворонок, рано встаю, но уже не пою.
– Ты все равно побойчее меня. Давай договоримся, что присмотришь за мной здесь сколько сможешь, – в последнюю встречу попросила Анай старосту. То, что та сама с увечьем, не в счет: умирают от спелости, а не от старости. А дряхлости не хочется.
– Живи хотя бы до тепла, а то, к тебе пока доковыляешь по снегу, Путина еще три раза в президенты изберут, – приняла, но с условием наказ подруги Чечек. Согласилась и с тем, что та уйдет из жизни первой: – А людям накажу, чтобы не голосили как над покойником.
Шум и причитания над умершим всегда считались у тувинцев препятствием на дороге в Верхний мир. Отвлекут или испугают криками, человек оступится и провалится в мир Нижний. Это не угодить в полынью на озере, выбраться на берег и обсушиться не получится.
– Новости работают? – кивнула на «Украину», застывшую между рамочками с портретами Маадыра. Сколько ни приходит в дом к Анай, столько радуется своему подарку. – Тоже слушаю. Передают, что нашим полегче стало. Так и должно быть, если такие, как Маадыр, на помощь пришли. Как Мальчиш-Кибальчиш. Победа будет за нами! – лозунгом с митинга завершила речь и вскинула вверх сжатый кулачок.
– Уйти легко. Вернуться труднее, – согласилась, но грустно Анай.
Староста намерилась цыкнуть в ответ, но лик погруженной в свои думы Анай выражал таинство, постигнуть которое могли, наверное, только те, кто отправлял родную кровь на войну. Коммунист Коммунистович со своими уговорами, попытками отвлечь подругу от грустных мыслей все чаще чувствовала себя рядом с ней малым неразумным ребенком. И ретивость не проявляла. Но и молчать, словно загодя хоронила человека, выглядело не по-людски.
– По весне обещал все склоны вокруг поселка засеять можжевельником, чтобы за арташем не ездить далеко, как в другую страну. Умный он у тебя, как Маркс и Ленин вместе взятые.
– Тяжело ему там. Чую, – не дала увести разговор в сторону Анай.
– А кто говорит, что он на дискотеку поехал? – поддакнула староста, вспомнив посиделки в клубе на 7 ноября – красный день календаря. Славно попели песни, и лекцию почти час читала по старым открыткам и календарям. А вот Новый год не задался, снега навалило под крыши, отсиживались всем поселком по домам. Теперь бы не пропустить 23 февраля, о главенстве которого вспомнили из-за СВО и Украины. – Ладно, прогоняй уже, засиделась я у тебя без дела. Поковыляю домой. А ты не балуй тут.
Проводив гостью, Анай в наступившем одиночестве повторила:
– Чую!
От двери к дивану, от него к комоду добрела до приемничка. Перед тем как включить «Украину» и выслушать известия о ней же самой, горемычной, дотронулась до сына-внука на фотокарточках.
На ближней он сразу после школы. Взбудораженный, упертый, ни дать ни взять жеребенок на первом весеннем выпасе, когда вытягивается тело струной на вдруг открывшиеся, неведомые доселе горизонты. Страха перед неоглядными просторами нет, а умчаться в предгорья не пускают. Но знала – вырвется на волю. Верила – всего добьется.
Вторая фотокарточка с какого-то праздника, и на плечах Маадыра уже женские руки. Фотограф почему-то не пожелал поместить спутниц в кадр, и она сетовала, что не видит тех, кто рядом с ее героем. Но не должны быть плохими, раз сын-внук позволил им стоять ангелами за своей спиной. Она и за них помолится, только послушает, что скажет Москва. Что поделать, раз новости с фронта стали важнее молитв.
По привычке, которая с отъездом Маадыра на войну стала ежедневной, трижды тронула пальцами фотографию. Любит и верит в лучшее.
Приемничек не принес радости – не греет «Украина», остыла. Глупостями развлекается – кто с кем развелся, кто к кому и в чем сходил на вечеринку. Слова о войне стали обтекаемые, похожие друг на друга: что в понедельник их слушай, что в пятницу. Зря лишь батарейки тратятся. Хорошо бы лечь и проснуться уже после победы. Да только без военных вестей и сон не идет.
Словно по шаткому мостку, опираясь о стену как о перила, переместила себя к печи. Плеснула в пиалу чая из стоявшей на плите кастрюли. Густой, жирный от молока и топленого масла, напиток согрел руки, позволил окунуть в себя щепотку пальцев, чтобы могла брызнуть каплями вверх в благодарение небесам, потом в сторону перевала Хайыракан, за которым Маадыра приняла война. Теперь позволительно глоток себе, убрать сушь во рту. Солоноватый вкус чая хотелось подсластить халвой, да осталось ее всего на дне конфетницы. Неприкосновенный запас на случай, если вдруг врач заглянет. Не по-людски будет, если угостить окажется нечем.
Вернулась для молитвы к оконцу. Теплого дыхания от напитка хватило отогреть уголок на стекле, заглянуть в схваченную с краев полынью, разглядеть в ней две звезды из ковша Большой Медведицы. Маадыр, скорее всего, не видит ее, в его краях только-только вечер наступает, для зимы четыре часа разницы это как целая весенняя неделя для яблони: и появиться цветам, и накормить нектаром пчел, и облететь.
А время самое для молитвы. В предмонгольских степях их девять самых главных – солнцу, луне, небу, земле, воде, перевалу, медведю, Большой Медведице и молоку. И она готова повторять каждую из них по девять раз, чтобы отвели они девять самых больших возможных опасностей от ее мальчика.

Освяти его белый путь, Солнце мое.
Подари ему белую дорогу.
И ты, Земля,
Отведи молнии от Маадыра,
Черные тучи отведи.
И тебе, Великий Перевал,
Преподнесу самое лучшее.
Только не давай, Великий Перевал,
Омрачиться его судьбе.
Помилуй его…

Молилась как умела, обрывками слов, запомнившимися от своей матери. В детстве пробегала мимо ее шептаний, казалось это смешным и даже стыдным перед той же Чечек, на школьных собраниях призывавшей разучивать комсомольские песни, а не слушать шаманов. А теперь только молитва и соединяет ее с сыном-внуком. Вдруг дойдет через расстояния и время хоть одно слово и поможет в самый нужный момент…
Анай торопилась втиснуть просьбы в отогретый кругляшок стекла, пока не затянулся окончательно испариной и не сжался ледяными клешнями.
– Ничего, ничего, лишь бы Маадыру было теплее, – запахивала халат Анай, пытаясь согреться. – Большая Медведица, пригляди за ним со своей высоты. Отведи от моего мальчика руку, которая может нести беду.

10.

И не зря, не зря в группу Маадыра назначили сапера. Первым на правах поисковика над погибшим склонился, конечно, молдаванин. Опыта, слава Богу, хватило сначала осмотреться.
– «Заяц», – призвал он майора, едва не выдав его звание при посторонних.
Журавко, впервые оказавшись востребованным, мгновенно замер рядом. Не хуже хирурга перед началом операции пошевелил пальцами, разминая их перед работой. Хотя по всем инструкциям перед осмотром тела надлежало подцепить гранатометчика «кошкой», размотать шнур на возможную длину, укрыться и сдернуть его с места. У Хохлицы, к сожалению, даже минимальное благородство закончилось, когда ее хлопчики начали минировать тела погибших. Исключением стал случай с псковским десантником, который заминировал себя сам. Умирая от ран в окружении, лег на гранату с выдернутой чекой. Знал страсть и привычку противника пошарить в карманах убитых…
Уступая место, «Цыган» указал майору на серебристый штырь, торчащий из-под правого плеча гранатометчика. Запал «лимонки» Ф-1. Столь демонстративно?
– Всем отойти, – и отдал команду, и попросил Журавко.
Сапер играет со смертью исключительно один на один. При том, что картишки уже розданы противником.
Нащупал на поясе «кошку» с прижатыми тремя лапками, похожими на деревенские серпы. Расправил их, защелкнул фиксаторы, дав ощетиниться металлическим зубьям. Похожими самоделками у них в селе вылавливали на дне колодца ведра, упавшие в воду. Но там зацепил потерю – удача, тут – взрыв. Но без него никак. Придется и здесь зацепиться лапкой за бронежилет, отползти и сдернуть труп. Все установленные под ним сюрпризы сами взлетят в воздух…
Только вот отступать некуда и укрываться негде. Лучшая защита от осколков ясно кто, но хохлы приподняли автоматы, не позволяя сокращать расстояние. Наивные. Военная наука произрастает из одних окопов и войн, и едва сапер поднял руку, и свои, и чужие присели в надежде, что осколки пролетят над головой.
Но взрыв на таком пятачке губителен как для своих, так и для чужих. И даже для нудной музыки сержанта. Для плюшевого зайца, которого надо было отправить вместе с «Цыганом» подальше от опасности…
Совсем некстати начала спадать на глаза каска, и Журавко, отложив стальные кошачьи когти, поплотнее насадил ее на голову. Перекурить бы, хоть одну затяжку. Вспомнилось, как морской ефрейтор доставал из каски сигарету. Всего-то и надо нашить на ней сбоку маленький, под патрон или сигарету, карманчик. Протянул руку – и уже куришь…
Время шло, и он заторможенно смотрел на гранатную приманку братцев-хохлов. Но почему не вытащили своих, раз уж похозяйничали на поляне? Не хватило сил и времени? Или это играют краплеными картами наемники, которым жизни что русских, что украинцев до лампочки? В таком случае и тела в пикапе они тоже могли заминировать и уже как бы от имени русских – сколько подобных провокаций Хохлица пыталась просунуть в игольное ушко истории.
Интересная война, от самих украинцев не зависящая.
Тронул пальчиком штырь, смахнул с него земельные крошки. Как любимый муж по одним извивам фигуры узнает жену, так и сапер по мельчайшим деталям расскажет все о солдатской неразлучнице, более ста лет не покидающей боевые порядки – всеядной и универсальной «лимонке».
Запал и насторожил: скоба на нем оказалась внизу, что категорически неправильно. Граната ставится на неизвлекаемость скобой вверх, чтобы при освобождении от груза первой вырваться на простор, открывая ход бойку. Он ударит по капсюлю, тот воспламенится в замкнутом пространстве и через три секунды разнесет чугунную оболочку. И минимум двести девяносто осколков веером, хватит даже для присевших хохлов. И очередные похоронные команды придут уже за собравшимися на поляне. Единственная попытка избежать взрыва – это подлезть пальцем под скобу, зажать ее и не дать привести в действие всю ударную цепочку. Если, конечно, под этой «лимонкой» не установлен другой сюрприз…
Земля оказалась рыхлой, что позволило легко подлезть пальцем под скобу. Она плотно прижата к ребристой рубашке гранаты, словно заманивая гарантией, что, если даже сдвинешь тело, ничего страшного не произойдет. Но такого не могло быть, просто не найдена причина коварства, и Журавко ноготком расчистил еще несколько крупинок земли вокруг скобы. Подушечка указательного пальца коснулась металлического кольца. Почему оно на месте, если при выдергивании выбрасывается вместе с чекой? Просто оставили рядом? Тогда где оставшаяся на ней чека – два тоненьких металлических усика?
Ноготь в прорытом подземелье уперся в камешек, обойти его не получилось, и майор попробовал продавить его. Получилось. Значит, землю и впрямь трогали недавно. Плохо. Образовавшегося пространства хватило преодолеть еще пару миллиметров и достичь желанных усиков самой чеки. Но нет! Почему они сжаты вокруг запала? Этого тоже не могло быть, взрослый человек спокойно их выдергивает из отверстия, освобождая дорогу ударнику. Когда отскочит скоба. Но она зафиксирована! В гранате все филигранно взаимосвязано, одно без другого не работает. Но почему чека не взведена? В чем же подвох?
Майор отдышался, словно не пальчиком шевелил несколько секунд, а саперной лопатой рыл траншею. Однако и новое движение родило очередное недоумение – палец коснулся уголка бумаги. Вражеский сапер, устанавливавший ловушку, явно издевался над коллегой, выставляя одну за другой необъяснимые закладки. Но бумага в любом случае не медная пластина, сигнал для подрыва не передает. Идем дальше? Палец, в мирной жизни привыкший только указывать, а ныне снаряженный в подземелье обыкновенным чернорабочим, осторожно продвинулся сразу на целую фалангу.
Опаньки, как говорит Брусникин: в кольце находился свернутый в трубочку листок бумаги. Что, плюшевый, новый экзаменационный билетик выпал твоему рикше? Перекурнуть бы, хотя бы одну затяжку. А «Цыган» молодец. Чтобы не дышать в спину, переместился вперед, под взгляд. Пытается по первому знаку прийти на помощь. В военное училище бы его сосватать, цены не будет.
Но пока требовалось завершить начатое. По иронии судьбы на сотни раз вспоминаемой земляничной поляне, где когда-то доверял каждой травинке, каждой ягодке, каждому вздоху и взгляду Оксаны.
Сейчас профессиональная осторожность требовала не доверять ничему, только и без решения загадки со свитком вперед не продвинуться. Но все же почему листок как записка в бутылке в «Детях капитана Гранта»? Здесь не Южная Америка и Жюлю Верну до приключений на Украине далеко. Рискнуть? Ум все равно не может отыскать ни одного боевого применения бумаги для детонации и взрыва. А в Великом Новгороде, дочь однажды говорила после урока истории, все берестяные послания любовного плана назывались ласковками. Вспомнится же совсем некстати.
Двумя пальчиками, как пинцетом, майор ухватил свиток. Нормальный человек при опасности закрывает глаза, но в училище от этой блажи отучали первым делом, требуя держать под контролем каждую секунду. Получается, если кто добровольно и видит собственную смерть, то это саперы. А сейчас еще и «Цыган». Зря он остался. Но теперь надейся на удачу, коллега.
Первый пошел?
Насколько возможно медленно, контролируя себя по напряженному лицу молдаванина, майор потянул фантик. Вытащил мышкой-норушкой добычу на белый свет. Столь же неторопливо раскатал листок. Синим карандашом торопливым почерком на нем шла надпись: «Простите нас, русские».
Майор опустошенно обмяк. Оглянулся через плечо убедиться, что кто-то, как жена в экране смартфона, не подсмотрит полученное сообщение. Оно предназначалось ему одному, писавший прекрасно понимал, что к закладке подойдет и прочтет послание только русский сапер.
«Здравствуй, Оксаша», – почему-то первая, о ком подумал и чье имя мысленно произнес майор. И не потому, что это была их лесополоса, некогда наполненная земляникой и солнечным светом. Пиратская записка и впрямь пересекла моря и океаны из далекого детства, где самым страшным и беспощадным врагом считалось время, уменьшающее летние каникулы для расставания с первой любовью. При этом вражеский сапер, извинившийся за всю Украину, мог быть соседом по улице. И какое счастье, что не пришлось стрелять в сторону его дома. Ни одна, ни другая сторона вроде не изменили земляничной поляне. А война идет…
Украинцам первым надоело сидеть на корточках, и, не улавливая больше напряжения со стороны русского сапера, они начали вставать, готовить к эвакуации трупы своих побратимов. Управлялись быстро, благо мин под ними не обнаружили, сноровисто перевалили останки в черные патологоанатомические мешки, застегнули на них молнии. Проверили вырезы по бокам, готовясь к переноске. Отточенные движения говорили сами за себя – потери в боях несли существенные и хоронить двухсотых было не впервой.
Закончив свой обряд, замерли в ожидании москалей, чей толстяк переваливал тело гранатометчика без всяких «кошек» в свой похоронный пакет. В нем вместо прорезей имелись тряпичные ручки, слюдяное окошко для распознания лица и кармашек для возможных документов – а так нет разницы, кого упаковывать и нести домой под заунывное сипение музыканта, переминающегося от холода в расползающихся на глазах берцах. Как перед этим сделали украинцы, молнией с таким же вжиком захлопнулся мир и для этого погибшего. Ол инклюзив – все включено.
Расходиться группы намеревались, как и пришли, тоже одновременно. По крайней мере, «афганцы» не трогались с места в ожидании отстающих.
Застыл и оптический прицел снайперки. На музыканте. Следующая пуля выпадала ему, потому что гранату, поставленную на подрыв тела три дня назад, сапер-толстяк сумел каким-то образом обезвредить. Теперь включался запасной вариант с контрольным выстрелом, который остановит музыку на последнем этапе. Зря очкарик забрал флейту у музыканта, на войне никто не примеряет на себя чужую судьбу-одежку.
Ветерок вновь пошевелил пучок семян на ветке, и снайпер перебрал ногами по стволу, чтобы обогнуть препятствие для безупречного выстрела…
– Справа десять! На стволе! – прокричал «Второй Леший», непрерывно прощупывавший в бинокль лесополку в поисках вражеского снайпера.
Первому номеру потребовалось мгновение, чтобы сместить ствол винтовки в указанном направлении и нажать на спусковой крючок. Успела ли сама «кукушка» произвести выстрел, ради которого выглянула из укрытия, осталось неизвестно, но при возвращении в схрон чахлик невмерущий подвесным маятником ударился об ясень. Лучшее доказательство, что пуля достала его самого. Окончательным подтверждением точного выстрела стало то, что из-за дерева остался торчать запутавшийся в подвесных ремнях локоть.
Но слишком долго выслеживали лешие Чахлика, слишком часто он уходил от вроде бы неминуемого возмездия, чтобы поверить в успех. И для полной гарантии Первый Леший, молниеносно перезарядив счастливую винтовку, разнес торчавший локоть по косточкам, которые невозможно будет собрать ни одному хирургу.
Зря! Как же по-детски наивно и глупо. Нельзя же, нельзя снайперу смотреть в одно и то же окно дважды!
Напарник не успел подтвердить победу, а стрелок уже дернулся головой и упал ею на свою счастливую винтовку – в игру вступил кто-то третий. Доселе невидимый. Который прикрывал чахлика на ясене. А может, на дереве прятался вовсе и не чахлик, а сам невмерущий сидел в засаде, пустив в качестве наживки другого стрелка? На войне у пирога тысячи слоев…
– Ваня, – осознавая непоправимое, позвал друга второй номер.
Ползти на помощь в пристреленное место – это дать вражескому снайперу возможность поставить еще одну метку на прикладе в честь уничтоженного русака. Классика противостояния: сначала срисовать, потом отработать и исчезнуть.
Хотя чахлик мог и не исчезнуть, у него появился отличный шанс оформить дубль, сняв второй номер. А если подстреленный ранее в траншее сталевар тоже его рук дело, то и записать в свою копилку хет-трик. Главными стрелками на фронте становятся самые терпеливые и расчетливые, собирающие победы по крупицам.
Напряженная пауза воцарилась и у пикапа – выстрел «кукушки» успел достичь цели, и острая горячая боль выбила из рук сержанта-тувинца флейточку. Сверкнув изящной серебристой талией, она кувыркнулась вниз: ни дать ни взять десантник с парашютной вышки, только что «Слава ВДВ» не пропела. На знак парашютиста тоже не претендовала, мечтой жизни последние полтора часа считала отдых от доморощенных музыкантов. Кто-то добрый со стороны исполнил желание, выбив ее из неумелых рук, подарив блаженство просто полежать в тишине. Пусть и на подмерзшей земле, но без исполнения чужой воли плясать под чужую дудку.
Только нет в мире большей подлости, чем предательство от своих!
Сколько же дураков, лезущих под пули, проявляет война. Несколько жизней, что ли, у каждого за пазухой? Единственное утешение, что это не свистун-тувинец, «Цветок» хоть ноты знает.
А мгновением раньше, заполняя музыкальную паузу, подались навстречу друг другу «афганцы». Стали плечом к плечу, грудью каждый к своей группе, перекрыв собой возможный огонь.
– Не стрелять!
– Не стрiляти!
Услышали. Не стреляли. Водили автоматами по сторонам, выискивая того, кто свалил очкарика с шевроном всадника, летящего к солнцу. Мелькает жгут, перетягивают руку – значит, что-то помешало снайперу все же точно прицелиться.
Журавко оказался расторопным и здесь: отбросил сигарету, которую нервно закурил после разминирования, выхватил из кармашка в бронежилете фломастер, посмотрел на часы и записал время перетяжки прямо на лбу раненого. Опыт Рязани: зимой гангрена начинается через тридцать минут после наложения жгута, а тут сразу табло на лбу…
«Ермак», «Синяк», «Москвич» и «Купец» уже держали пакет с телом гранатометчика. Купцу привычно все подбирать и носить с собой, а остальным за что полковничьи прихоти? Незабудка из последних сил, почти замерев от страха, тем не менее еле слышно извлекал что-то из любимой классики.
– Идти сможешь? – спросил бледнеющего на глазах тувинца «Цыган», подставляя плечо.
– Не нога же, – прошептал Маадыр.
– Повезло. Кто-то сильный молится за тебя, – молдаванин перекрестил маленьким крестом и себя. Оглянулся на украинцев, в открытую усмехнулся им: а ведь провокатор среди вас, из ваших рядов. Знайте и живите с этим всю жизнь!
С тем и стали расходиться в разные стороны.

11.

Если бы кто знал, как устает за день сама война.
Не солдаты волочат ноги по серой зоне – это она плетется домой. А он там, где штабные карты и связь. Склады с боеприпасами и горючкой. Котлы для кухни и вода для полевой бани. Где блиндажи и пулеметные гнезда. Принадлежность к странам, флагам и гимнам, солдатским шевронам для нее вторична. Кому села на хвост после боя, с того и начнет новый день. На раз-два.
Во главе эвакуационной группы вновь встал Журавко, высматривая проторенную собой же накануне тропу. Это стадо баранов топчет землю гуртом, зверь же и солдат прокладывают единую стежку. Неизвестному украинскому саперу, конечно, поклон, его записка должна храниться в музее СВО, который наверняка будет создан, но минирование гранатометчика показало: серая зона не такая уж и нейтральная. Охотники за головами не перевелись, и солдату уверенно чувствовать себя можно только в личном окопе.
Полковник, тоже то ли согреваясь, то ли считая своим долгом все же лично вынести тело погибшего, перехватил у «Москвича» ручки траурного мешка.
– Прикрывай!
Это выглядело более чем разумно: польза от него самого без оружия умножалась на ноль. При стрельбе ни полковничья грудь не прикроет, ни спина. Договоренности закончились, «афганцы» разошлись в разные стороны, прошлое больше ни на что не влияет.
«Цыган», дрожащий от холода не меньше полковника, помогал держать равновесие Маадыру, заодно греясь под его горячей рукой. Бригаду закрывал собой и осипшей музыкой Незабудка. «Москвич», выпавший из общей цепочки, не без содрогания смотрел на напарников, входивших в измочаленную первым проходом лужу. Оттягивая момент, когда придется делать то же самое, пропустил всех вперед. Более не контролируемый никем, наметил себе тропинку по бережку, с которого удобнее всего выполнять приказ о прикрытии. А оно требовалось: уходящие в лесопосадку украинцы вновь превращались в хохлов.
– Лыко-мочало – начинай сначала, – бурчал «Купец». Но лучше быть слоном в посудной лавке, чем десантником в чистом поле.
Шли медленно, приподнимая тело погибшего над водой: усопшие в своей беззащитности сродни младенцам. И необязательно на войне. Над Анай в далеком тувинском поселке тоже в это время хлопотали соседи. Увидев, что в доме не гаснет свет, покликали друг друга и поспешили открыть дверь. Старый человек экономит электричество, а раз лампочки светят и белый день, и тем более ночь, то жди беды.
Угадали – призвали бедолагу предки. Только и оставалось, что переложить ее сухонькое тельце с кровати на коврик под комодом с фотографиями внука, отправить по домам тех, кому меньше сорока, чтобы в их души по жизненному малолетству не переселились злые духи. Доплывшая на своих костылях-веслах Чечек сняла с шеи подруги дешевенькие украшения из редких бусинок, покрыла лицо платком – спи, страдалица. Мало видела в жизни счастливых дней за работой, детьми и несчастьями, пусть в Верхнем мире найдется успокоение. Отжила трудно, но честно. Звала Чечек по осени вступить в партию, чтобы не одной хранить для потомков советские праздники. А то вернутся, а слова по-советски сказать некому будет. Вот сейчас бы партия и гордилась ею. Без коммунистического билета, конечно, тоже почет и уважение, но так бы еще и пример другим на первый план вышел. И флагом красным укрыли бы гроб, как солдату. Но спи как уж получилось. Теперь требовалось как-то до Маадыра донести известие. С войны вряд ли успеет приехать на похороны, но знать про горе должен. А то по неведению начнет над чем-то смеяться, а это не по-людски…
– Живой? – «Цыган» скосил глаза на сержанта, с каждым шагом все тяжелее оседающего на его плече. Цифра на лбу Маадыра только что не мигала как на табло, отсчитывая время. Пройдут озеро, и надо будет хоть на пару минут ослабить жгут. Тут уж придется лавировать между плохим и очень плохим: или потеря крови, или гангрена. Быстрее бы попасть в лапы медиков… – Терпи, «Шаман», доктором будешь.
– А я и есть доктор.
– Лесной не считается. После войны будешь лесополки восстанавливать, а ей пока подавай человеческого. Осторожнее…
Из группы только «Москвич» подхваливал себя за сообразительность. Жалея «Шамана», тем не менее мысленно указал и ему: не надо с пренебрежением относиться к Москве. Ее никому не удавалось задвинуть в угол, сколько ни пытались провинциалы всех мастей. Она при этом умеет и прощать, и после войны он обязательно пригласит Маадыра в гости. Проведет по таким закоулочкам и красотам, что ахнет и навек проглотит свой сержантский язык, который отличается всего лишь тем, что стоит по зарплате на две тысячи рублей больше, чем у рядового. Всего лишь цена пива в хорошем кафе.
А еще сразу по возвращении напишет письмо Ленушку, говорят, почта более-менее исправно ходит. Сто лет ничего не писал на бумаге, смартфон заменял и букву, и цифру. А вот отобрали, и оказался глух и нем. И «Ветер» тоже хорош. Идиот полный…
– Идем, идем, – подгонял группу полковник, словно зная о нетерпении «Москвича».
Залетного «афганца» оставалось пожалеть самого. Обещал небось начальству все тихо-мирно порешать, а «Шаману» прилетело. Хорошо, что одной рукой обошлось, за двухсотого точно не погладили бы по седому бобрику.
Группу догнал, ударив в спину, снежный заряд. Вроде позлорадствовал, а на деле польза – укрыл от чужих глаз. Непогода всегда считалась лучшим другом солдата.
– Накатить бы соточку за такие недетские страдания, – помечтал «Синяк».
– Заплати налоги – и спи спокойно, – вспомнил свои проблемы «Купец».
– А вот не пью уже полгода – и ничего. Живой. Угу, да! Может, вообще брошу после войны.
– А мне бы хватило счастья снова уток на озере покормить…
– Мечтатели, – полуобернулся «Ермак». – Не сбивайте с ритма.
Похоже, «Гиббон» впервые смог идти нормальным, синхронным шагом. И то потому, что руки оказались заняты погибшим? Война учитель, а не «Историк»…
Оставалось завидовать «Москвичу», по-столичному выгадавшему на ровном месте себе самый теплый уголок. «Кто на что учился. Ничем не могу помочь», – мысленно подмигнул он «Ермаку» и перепрыгнул ледяной каток, устроившийся на дне небольшой борозды. Прыжок вышел хиленький, да и о каких рекордах можно говорить с пудом грязи на сапогах, им бы самим не соскочить с ног в полете.
Отвалившаяся от подошв грязь испортила девственность льда, но «Москвич» в последнее мгновение рассмотрел и ужаснулся другому – торчавшему на другом бережку зеленому хвостику мины-«лепестка». Каракатица терпеливо ждала, когда ее наконец раздавят и она принесет пользу, оправдает свое рождение и стылое возлежание среди зимы. Еще ни один человек не смог остановить свой прыжок или хотя бы перенаправить его в воздухе на другой аэродром. Но людям Бог не дал крылья, а парашют за спиной у десантника – напоминать, что все равно придется опускаться на землю. Как бы высоко ни поднялся. И идти по жизни все равно только ножками. Счастье в том, что осознание беды длится мгновение и человек не успевает сойти с ума от предстоящего взрыва.
И да, по закону земного притяжения «Москвич» приземлился на зазывную приманку гранаты. И по всем законам физики, химии и саперного коварства из-под сапога взметнулась грязь вперемешку с огнем, дымом, раскатом взрыва и запахом тротила. Мины, они такие, у них все происходит сразу, удовольствие на этапы не растягивают. Ничего не придумано в защиту и от кинетической энергии, отщелкивающей нижнюю конечность. А если еще обувь плотно обжимает ногу и взрыву некуда выходить. Сапожки, как на грех, подбирались несчастным по столичной моде, аккурат по ножке, никаких дополнительных размеров, давших бы выход взрывной волне. А уж про кевларовые стельки, наподобие бронежилета принимающие на себя удар, и говорить не приходится. Кто знал, что придется идти по минам без записок с предупреждениями и извинениями? Не все глаза проглядели и морпехи, сторожившие нейтральную полосу. А уж уходящая на отдых вместе с угасающим днем Хохлица тем более не забывала цыганкой прихватывать в свою кубышку все, что плохо лежало на нейтральной, ничейной полосе. Прощайте, пальчики с пяточкой.
Еще ни разу не перекатилась с боку на бок взрывная волна, а полковник, не теряя времени на позывные, бросил своим приказом к упавшему «Москвичу» сапера:
– Майор!
Но раньше Журавко, выгребающего из лужи, к раненому подбежал бросивший сержанта «Цыган». Потерявший опору Маадыр зашатался, но важнее был катающийся по земле, не думающий о новых подрывах «Москвич».
– Дурак ты, Макс! – вместо соболезнования выкрикнул молдаванин, срывая с плеча «Москвича» его жгут. Хорошо, что еще уложенный в гармошку, а не скрученный в кольцо. – Куда поперся!
Новый снежный заряд сбил-таки с ног оставленного без опоры Маадыра, заставив хлебнуть жижи. Не получилось спасти от грязи и перевязанную руку, как это сделал накануне с автоматом «Сибиряк», подняв над собой. Зато полковник без раздумий пожертвовал гранатометчиком, уронив свой край похоронного мешка в воду и бросившись на помощь сержанту. Едва ли не за шиворот вытащил из воды, поставил на ноги. Но, видимо, слишком резко – очки, только что восседавшие на носу сержанта, исчезли в омуте. Маадыр на пару с «афганцем» принялись шарить в луже, но это было сродни поиску иголки в стоге сена.
– Ничего-ничего, главнее очков на носу голова на плечах, – успокоил полковник. – Купишь новые.
Проблемы с эвакуацией, похоже, только начинались, гранатометчик невольно тащил за собой остальных. Стоила ли овчинка выделки?
Более всего желал понять, что происходит на нейтральной полосе, Брусникин. Очертания группы рихтовались крупяной сеткой, зрительная связь с ней исчезала, но уж что-что, а подрыв в никакой непогоде не спрячешь. Куда бежать и что делать?
– Я пошел, – выпрямился мнущийся рядом с пулеметным гнездом «Историк». Словно собирался в тандыр за лепешкой. – Там беда.
– У-у-у-у-у, – завыл старший лейтенант.
Ему хотелось оглянуться в тайной надежде на возвращение морпехов. Как спокойно было за приказами Спаса Нерукотворного и даже ефрейторскими закидонами «Ветра». Отправлять в свинцовый снегопад последнего бойца из прикрытия? Боцман был прав в своих предсказаниях, когда утыкался мордой в живот, – жди метели. Выходит, не только погодной. А если со стороны ВСУ новая попытка прорыва? Кому отбиваться? Но и оставлять группу в серой зоне, когда каждый ствол и каждые руки там наверняка на вес золота. Война ненавистна тем, что требует мгновенных решений. Только и промедление с ними смерти подобно.
В таких случаях командиру легче пойти в бой самому, только кроме почитания бесшабашности в десантных войсках вдалбливали еще и точный расчет. А по нему выходило лежать взводному за пулеметом, рядом с останками Боцмана. Дело командира во все века в любой армии мира – выполнить боевую задачу и сберечь людей.
Разрешил просителю действовать:
– Давай!
Подтолкнув, помог Мураду выбраться из траншеи. Тот за что-то зацепился и висевшие на руке четки веером выплеснули на бруствер камешки. Белый снег, красная кровь, бирюзовые бусинки, стреляные гильзы… Идиллия войны.
– Удачи, – не стал акцентировать внимание дагестанца на потере Брусникин. До возвращения соберет утраченное.
Но куда делась у «Историка» учительская степенность? Пригнувшись, запетлял к друзьям, благо дорожку натоптали знатно, по-десантному.
Достиг группы, когда «Ермак» с «Синяком» несли на скрещенных руках, словно на троне, «Москвича». Вакантным оказалось место охранника, и дагестанец, кивнув бородой сразу всем, встал за Незабудкой. Теперь пули, если полетят, все его. Спиной их принимать страшнее, и учитель повернулся к врагу лицом, удерживая под контролем горбатившуюся в наступающих сумерках лесополосу. Мешал пар, идущий изо рта, и приостановил дыхание. Вспомнил про оберег, попробовал нащупать четки на запястье, но удивился не их отсутствию, а что отвлекается на второстепенное: талисманы подчиняются человеку, а не наоборот.
– Дистанция. Не отстаем, – продолжал держать ситуацию в узде полковник. Толково все же учили воевать в Афгане. – Все нормально. Работаем.
В мире и впрямь ничего не произошло. И главное, ничего не изменится. Истоптанные озерца за ночь затянутся ледком. Война продолжится, потому что остались в живых вторые номера из обеих снайперских пар. Бабушка Анай, пусть и крестиком на кладбище, но дождется на побывку после ранения внука-героя. Перед возвращением на фронт тот заедет в Рослесозащиту в подмосковном Пушкино. Увидеть и обнять ту, чьи руки на фотографии лежали у него на плече слева.
– Пойдем к тебе!
– Ой! Замерзнем. – В лаборатории, больше похожей на холодильную камеру, под ее присмотром хранился семенной фонд России. А зачем минусовая температура им? Это польза для образцов, чтобы не прорастали в течение тридцати лет. А ее, как заведующую лабораторией, и так все зовут Морозко…
Но нетерпеливо, все предугадывая, поднялись на третий этаж. Среди герметично упакованных пакетов с двумя миллионами семян в каждом, выставленных словно тома книг на полках, при восемнадцати градусах мороза им стало вдруг жарко. И там Маадыр трижды сжал здоровой рукой девичью ладонь.
– Чего? – подняла Морозко голубые глаза, под цвет которых он, собственно, и подбирал себе линзы. Знал бы «Москвич» истинный смысл цвета линз. Надо будет заехать к нему в госпиталь…
– Когда не успею или по какой-то причине не смогу сказать о своей любви к тебе, я просто трижды сожму твою руку. Хорошо?
Соглашаясь и утверждая секретный код тайны, Морозко ответно трижды коснулась его груди и поцеловала покоящуюся на перевязи руку:
– Возвращайся.
Маадыр прикрыл глаза. Он словно прикоснулся к детству, к многолетней тайнописи с бабушкой Анай. И теперь продолжил святость их секрета, перенеся в будущее.
На удивление легко удалось договориться с начальством, что выделят и переправят с гуманитаркой на его фронт проклюнувшиеся сеянцы – для высадки их вместо выгоревшей от бомбежек лесополосы. Расти не для будущих рубежей обороны, а для их первоначального предназначения – спасения полей от суховеев летом и для снегозащиты зимой. Более всего помогать в этом ему станет, как ни странно, Журавко. Вместе с зайцем, которому найдет бусинку вместо потерявшегося глазика…
Залатает крышу в своем прохудившемся интернате Семен Добрый. Ему предложат комиссоваться по ранению и вернуться в сталелитейный цех, но однажды вновь появится на фронте боец «Ничей». Скорее всего, он – подобный позывной может родиться только однажды. Ленушок родит мальчика, и «Москвич» будет радоваться, что сможет держать его на руках, несмотря на протез. И передаст с оказией для Незабудки нотную тетрадь. Полковника-«афганца» выхватит телекамера в репортаже об обмене пленными, на куртке вместо шеврона можно будет прочесть «Своих не бросаем» – лозунг, родившийся на Хохлице, но пришедшийся впору, словно пошитая по стати и сути России великим портным одежка. Брусникин соберет вместе с «Историком» рассыпанные по траншее четки, но одну бусинку так и не найдут, словно сгинет.
– Так тоже красиво, – успокоит комзвода.
– Нет, так нельзя. Их в четках должно быть 99, 33 или 11, – не согласится на подмену Мурад. – 99 – количество имен Аллаха.
Брусникин ненароком подумает, что потеря одной бусинки означает примету на двухсотого в их взводе, но промолчит.
Но это все статистика и думы о будущем. Может, так получится, может, и по-другому. Просто на войне, в окопах, как нигде в ином месте и времени, мечтается и заглядывается в день завтрашний. Хотя солдату на самом деле из этого расклада остается самая малость – просто дожить до рассвета.

Николай ИВАНОВ

ВОИН РОССИИ 3 2025 Г