На сайте Минобороны России публикуются эксклюзивные архивные документы о творчестве писателей и поэтов в годы Великой Отечественной войны.
Газета «Красная звезда», «Звёздочка», как с любовью о ней говорили фронтовики, уже рассказывала о Константине Симонове, Борисе Горбатове, Михаиле Матусовском, Евгении Долматовском и других. Сегодня речь пойдёт о поэте и писателе Александре Твардовском, чьё имя обычно ассоциируется в первую очередь с главным героем самого читаемого во время войны произведения – его поэмы «Василий Тёркин» с символичным подзаголовком «Книга про бойца».
С «Красной звездой» у Александра Трифоновича сотрудничество наладилось не сразу. В дни советско-финляндской войны, в которой Твардовский принимал участие в качестве военного корреспондента, он предлагал стихи о Васе (тогда ещё не Василии) Тёркине. Но тогда в газете уже был образ Васи Гранаткина, созданный коллективным творчеством трёх поэтов – Суркова, Безыменского и Прокофьева.
С началом Великой Отечественной войны Твардовский был назначен военным корреспондентом газеты Западного фронта «Красноармейская правда», и какое-то время связи у «Красной звезды» с ним не было, хотя 31 июля 1942 года здесь было напечатано стихотворение поэта «Отречение» (ныне «Баллада об отречении»). Так Твардовский откликнулся на знаменитый приказ наркома обороны СССР № 22 «Ни шагу назад!».
И когда ладный, в прекрасно подогнанной офицерской форме Александр Трифонович вновь появился в редакции уже со стихами про нового Тёркина – Василия, образ которого полюбился всем, «Красная звезда» с радостью сделала такого Тёркина и своим героем. С отрывка «Кто стрелял» и началась в центральной военной газете публикация поэмы, части которой Твардовский присылал в редакцию по мере готовности. По первому отрывку из поэмы на страницах «Красной звезды» в номере от 18 ноября 1942 года и позднее по тому, что было напечатано в дальнейшем в собрании сочинений поэта, можно заметить, насколько ревностно Твардовский относился к слову, отшлифовывая каждое, продолжая работать со стихами и во время войны, и после неё. То есть выверяя временем строки, чтобы они были идеально созвучны с тем, что поэт хотел донести до читателя. Они буквально сразу запоминались, ложились на слух.
Поэзия родом из детства. Истоки
8 (21) июня 1910 года на хуторе Загорье рядом с деревней Сельцо ныне Починковского района Смоленской области в семье деревенского кузнеца родился сын Александр. Сочинять стихи мальчик начал рано, будучи ещё неграмотным. Глава семьи, Трифон Гордеевич, был человеком начитанным: по вечерам в их доме часто читали вслух Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Никитина, Ершова – практически всё то, что нынче считается классической литературой. А в 14 лет Александр начал писать небольшие заметки в смоленские газеты. В 1925 году в одной из них – «Смоленская деревня» было напечатано первое стихотворение юного поэта «Новая изба». Собрав написанное, Твардовский принёс плоды своего творчества редактору газеты «Рабочий путь». Им был будущий знаменитый поэт-песенник Михаил Исаковский. И он стал не только наставником, но и другом талантливого юноши. Твардовский переехал в Смоленск и начал активно писать. С 1925 по 1935 год опубликовал более 130 стихотворений главным образом на страницах газет Смоленска и области. В его активе тогда же появилась и первая поэма – «Путь к социализму», вышел первый сборник стихов.
В 1939–1940 годах Александр Трифонович работал в газете Ленинградского военного округа «На страже Родины». В качестве военного корреспондента участвовал в походе Красной Армии в Западную Белоруссию и в войне с Финляндией…
В 1939–1940 годах Александр Трифонович работал в газете Ленинградского военного округа «На страже Родины»
Когда родился Василий Тёркин?
Конечно, лучше автора поэмы никто об этом не расскажет. Интересно, что Александр Трифонович говорит здесь не только о рождении своего героя, но и о людях того времени в целом. О своём осознании близости армии и народа. По этому небольшому воспоминанию можно многое понять и о секрете успеха творчества самого поэта. И значимо, как уважительно относился Твардовский к людям, в том числе справедливо оценивая работу своих коллег.
«…«Василий Тёркин» известен читателю, в первую очередь армейскому, с 1942 года. Но «Вася Тёркин» был известен ещё с 1939–1940 года – с периода финской кампании. В то время в газете «На страже Родины» работала группа писателей и поэтов: Н. Тихонов, В. Саянов, А. Щербаков, С. Вашенцев, Ц. Солодарь и пишущий эти строки. Как-то, обсуждая совместно с работниками редакции задачи и характер нашей работы в военной газете, мы решили, что нужно завести что-нибудь вроде уголка юмора или еженедельного коллективного фельетона, где были бы стихи и картинки. Затея эта не была новшеством в армейской печати. По образцу агитационной работы Д. Бедного и В. Маяковского в пореволюционные годы в газетах была традиция печатания сатирических картинок со стихотворными подписями, частушек, фельетонов с продолжениями с обычным заголовком – «На досуге», «Под красноармейскую гармонь» и т.п. Там были иногда и условные, переходящие из одного фельетона в другой персонажи, вроде какого-нибудь повара-весельчака, и характерные псевдонимы, вроде Дяди Сысоя, Деда Егора, Пулемётчика Вани, Снайпера и других. В моей юности, в Смоленске, я имел отношение к подобной литературной работе в окружной «Красноармейской правде» и других газетах. И вот мы, литераторы, работавшие в редакции «На страже Родины», решили избрать персонаж, который выступал бы в сериях занятных картинок, снабжённых стихотворными подписями. Это должен был быть некий весёлый, удачливый боец, фигура условная, лубочная. Стали придумывать имя. Шли от той же традиции «уголков юмора» красноармейских газет, где тогда были в ходу свои Пулькины, Мушкины и даже Протиркины (от технического слова «протирка» – предмет, употребляющийся при смазке оружия). Имя должно было быть значимым, с озорным, сатирическим оттенком. Кто-то предложил назвать нашего героя Васей Тёркиным, именно Васей, а не Василием. Были предложения назвать Ваней, Федей, ещё как-то, но остановились на Васе. Так родилось это имя. Я думаю, что тот успех «Васи Тёркина», который у него был на финской войне, можно объяснить потребностью солдатской души позабавиться чем-то таким, что хотя и не соответствует суровой действительности военных будней, но в то же время как-то облекает именно их, а не отвлечённо-сказочный материал, в почти что сказочные формы. Ещё, мне кажется, что немалую долю успеха нужно отнести на счёт рисунков В. Брискина и В. Фомичёва, исполненных как бы в мультипликационном стиле и нередко забавных по-настоящему. К слову, неоднократно отмечалось, что иллюстрации О. Верейского к «Книге про бойца» очень слитны с её стилем и духом. Это правда. Я лишь хочу сказать, что в отличие от «Васи Тёркина» ни одна строка «Василия Тёркина», иллюстрированного моим фронтовым товарищем художником О. Верейским, не была написана как текст к готовому рисунку, и мне даже трудно представить, как это могло бы быть. А с «Васей Тёркиным» именно так и было, то есть задумывалась тема очередного фельетона, художники «разносили» её на шесть клеток, выполняли в рисунках, а уже потом являлись стихи-подписи. Отдав дань «Васе Тёркину» одним-двумя фельетонами, большинство его «зачинателей» занялись, каждый по своим склонностям и возможностям, другой работой в газете: кто писал военно-исторические статьи, кто фронтовые очерки и зарисовки, кто стихи. Основным автором «Тёркина» стал А. Щербаков, красноармейский поэт, давний работник редакции. А успех у читателя-красноармейца «Вася Тёркин» имел больший, чем все наши статьи, стихи и очерки, хотя тогда к этому успеху мы все относились несколько свысока, снисходительно. Мы по справедливости не считали это литературой. Недостаточность «старого» «Тёркина», как это я сейчас понимаю, была в том, что он вышел из традиции давних времён, когда поэтическое слово, обращённое к массам, было нарочито упрощённым применительно к иному культурному и политическому уровню читателя и когда ещё это слово не было одновременно самозаветнейшим словом для его творцов, полагавших свой истинный успех, видевших своё настоящее искусство в другом, отложенном на время «настоящем» творчестве.
Теперь было другое дело. Читатель был иной – это были дети тех бойцов революции, для которых Д. Бедный и В. Маяковский когда-то писали свои песни, частушки и сатирические двустишия, – люди поголовно грамотные, политически развитые, приобщённые ко многим благам культуры, выросшие при Советской власти. Я прежде всего занялся, так сказать, освоением материала пережитой войны, которая была для меня не только первой
войной, но и первой по-настоящему близкой встречей с людьми армии. В дни боёв я глубоко уяснил себе, что называется прочувствовал, что наша армия – это не есть особый, отдельный от остальных людей нашего общества мир, а просто это те же советские люди, поставленные в условия армейской и фронтовой жизни. Я перебелил мои карандашные записи из блокнотов в чистовую тетрадь, кое-что заново записал по памяти. Мне в этом новом для меня материале было дорого всё до мелочей – какая-нибудь картинка, словесный оборот, отдельное словцо, деталь фронтового быта. А главное – мне были дороги люди, с которыми я успел повстречаться, познакомиться, поговорить на Карельском перешейке. Шофёр Володя Артюх, кузнец-артиллерист Григорий Пулькин, танковый командир Василий Архипов, лётчик Михаил Трусов, боец береговой пехоты Александр Посконкин, военврач Марк Рабинович – все эти и многие другие люди, с которыми я подолгу беседовал, ночевал где-нибудь в блиндаже или уцелевшем во фронтовой полосе переполненном доме, не были для меня мимолётным журналистским знакомством, хотя большинство из них я видел только раз и недолго. О каждом из них я уже что-то написал – очерк, стихи, – и это само собой, в процессе той работы, заставляло меня разбираться в своих свежих впечатлениях, то есть так или иначе «усваивать» всё связанное с этими людьми. И, вынашивая свой замысел нового «Тёркина», я продолжал думать о них, уяснять себе их сущность как людей первого пооктябрьского поколения.
Я чувствую, что армия для меня будет такой же дорогой темой, как и тема переустройства жизни в деревне, её люди мне так же дороги, как и люди колхозной деревни, да потом ведь это же в большинстве те же люди. Задача – проникнуть в их духовный внутренний мир, почувствовать их как своё поколение (писатель – ровесник любому поколению). Их детство, отрочество, юность прошли в условиях Советской власти, в заводских школах, в колхозной деревне, в советских вузах. Их сознание формировалось под воздействием, между прочим, и нашей литературы. Я был восхищён их душевной красотой, скромностью, высокой политической сознательностью, готовностью прибегать к юмору, когда речь заходит о самых тяжких испытаниях, которые им самим приходилось встречать в боевой жизни. И то, что я написал о них в стихах и прозе, – все это, я чувствовал, как бы и то, да не то. За этими ямбами и хореями, за фразеологическими оборотами газетных очерков оставались где-то втуне, существовали только для меня и своеобразная живая манера речи кузнеца Пулькина или лётчика Трусова, и шутки, и повадки, и ухватки других героев в натуре. Осенью 1940 года я съездил в Выборг, где стояла 123-я дивизия, в которой я находился в дни прорыва «линии Маннергейма»: мне нужно было посмотреть места боёв, встретиться с моими знакомцами в дивизии. Все это – с мыслью о «Тёркине». Я уже начинал «опробовать стих» для него, нащупывать какие-то начала, вступления, запевы».
31 июля 1942 года в «Красной звезде» был напечатан стихотворный отклик на знаменитый приказ наркома обороны СССР № 22 «Ни шагу назад!»
«Переправа, переправа…»
В своём дневнике, который Твардовский вёл на протяжении с 1940-х по 1960-е годы, он постоянно будет вспоминать один день: 22 июня 1941 года. О нём он сделал самую короткую запись: «Война с Германией. Еду в Москву». Он был уверен в том, что среди его современников нет человека, который не помнил бы его до мельчайших подробностей. «Всё обрело ценность, внезапность утраченного счастья, запомнилось навсегда…» В стихотворении «22 июня 1941 года», спустя пять лет после войны, поэт вспоминает этот день на рубеже войны и мира во всех его «бесценных подробностях»: «И нам в огне страды убойной /От горькой памяти о нём / Четыре года было больно…»
День начала Великой Отечественной войны, как и для миллионов людей, стал для поэта страшной переправой с берега, где была радость мирной, счастливой жизни, на другой, где жизнь ежедневно теряли тысячи людей, которые отдавали её во имя Отечества, родной земли, которой их хотели лишить.
Работа над новым «Тёркиным», которого требовало само время, шла трудно. Герой должен был стать не просто только Тёркиным. В этом образе надо было показать всех тех, кто сражался за Отечество. Раз за разом Твардовский отвергал получившиеся варианты. И вдруг почувствовал: вот оно, нужное слово нашлось! А дальше об этом он рассказывает сам.
«И – «поверил» в него. Почувствовал, что это слово не может быть произнесено иначе, чем я его произнёс, имея про себя всё то, что оно означает: бой, кровь, потери, гибельный холод ночи и великое мужество людей, идущих на смерть за Родину. Явилась строка («Переправа, переправа! / Берег левый, Берег правый / Снег шершавый, кромка льда…»), без которой я уже не мог обойтись. Я и думать забыл – хорей это или не хорей, потому что ни в каких хореях на свете этой строки не было, а теперь она была и сама определяла строй и лад дальнейшей речи. Так нашлось начало одной из глав «Василия Тёркина». В это примерно время мною было написано два-три стихотворения, которые скорее всего даже и не осознавались как «заготовки» для «Тёркина», но впоследствии частично или полностью вошли в текст «Книги про бойца» и перестали существовать как отдельные стихи. Например, было такое стихотворение – «Лучше нет». «На войне, в пыли походной…» и т. д. до конца строфы, ставшей начальной строфой «Тёркина». Было стихотворение «Танк», посвящённое танковому экипажу Героев Советского Союза товарищей Д. Диденко, А. Крысюка и Е. Кривого. Отдельные его строфы и строки оказались нужны при работе над главой «Тёркин ранен». Некоторые дневниковые записи с весны 1941 года рассказывают о поисках, сомнениях, решениях и перерешениях в работе, может быть, даже лучше, чем если я говорю об этой работе с точки зрения своего сегодняшнего отношения к ней.
…С первых читательских писем, полученных мною, я понял, что работа моя встречена хорошо, и это придало мне сил продолжать её. Теперь уже я не был с нею один на один: мне помогало тёплое, участливое отношение читателя к ней, его ожидание, иногда его «подсказки»: «А вот бы ещё отразить то-то и то-то»… и т. п. В 1943 году мне казалось, что в соответствии с первоначальным замыслом «история» моего героя завершается (Тёркин воюет, ранен, возвращается в строй), и я поставил было точку. Но по письмам читателей я понял, что этого делать нельзя. В одном из таких писем сержант Шершнев и красноармеец Соловьёв писали: «Очень огорчены Вашим заключительным словом, после чего нетрудно догадаться, что Ваша поэма закончена, а война продолжается. Просим Вас продолжить поэму, ибо Тёркин будет продолжать войну до победного конца». Получалось, что я, рассказчик, поощряемый моими слушателями-фронтовиками, вдруг покидаю их, как будто чего-то не досказав. И, кроме того, я не видел возможности для себя перейти к какой-то другой работе, которая бы так захватила меня. И вот из этих чувств и многих размышлений явилось решение продолжать «Книгу про бойца». Я ещё раз пренебрёг литературной условностью, в данном случае условностью завершённости «сюжета», и жанр моей работы определился для меня как некая летопись не летопись, хроника не хроника, а именно «книга», живая, подвижная, свободная по форме книга, неотрывная от реального дела защиты народом Родины, от его подвига на войне. И я с новым увлечением, с полным сознанием необходимости моей работы принялся за неё, видя её завершение только в победном завершении войны и её развитие в соответствии с этапами борьбы – вступлением наших войск на новые и новые, освобождаемые от врага земли, с продвижением их к границам и т. д.».
Если задуматься, то Василий Тёркин, этот любимый многими уже десятилетия герой, это и сам Твардовский, «жизнью тёртый человек». И есть своеобразный живописный аргумент в таком посыле.
В запасниках Третьяковской галереи есть картина художника Юрия Непринцева «Отдых после боя». Главный образ на полотне – солдат, травящий товарищам байки на привале, точь-в-точь Александр Твардовский! О чём имеется и шутливая подпись его товарища по писательскому цеху, тоже фронтового корреспондента, Сергея Михалкова.
Но позиционировать Твардовского в творческом плане как автора чуть ли не одной поэмы «Василий Тёркин» было бы, конечно, неправильно. У него было немало великолепных лирических стихов, его военная поэзия, те же поэмы «Дом у дороги», «Страна Муравия» о крестьянстве, написанная в далёком 1936 году, актуальны по своим нравственным посылам и сегодня.
Насколько ценили в стране Александра Твардовского как поэта, есть говорящий о многом пример. В Минобороны России сохранился документ от 2 апреля 1944 года о предоставлении ему двухмесячного отпуска не только для работы над третьей частью поэмы «Василий Тёркин». В докладной идёт речь и о том, что Твардовский привлечён для участия в работе над текстом Гимна РСФСР, которого не было. Результатов мы не знаем, потому что Гимн РСФСР так и не был принят: и на территории страны, и за её пределами исполнялся только гимн СССР.
Наставление Мастера
Вот что сказал Твардовский в 1947 году на Всесоюзном совещании молодых писателей: «Я глубоко убеждён в том, что поэзия настоящая, большая создаётся не для узкого круга стихотворцев и «искушённых», а для народа… Заставить широкие массы людей читать стихи, найти доступ поэтической речи к их сердцам – это самое высшее счастье для поэта, и этого нелегко достигнуть».
И такого счастья Александр Трифонович достиг. И о нём можно с полным правом сказать так, как Твардовский написал о своём главном герое: «Хорошо, как есть такой парень на походе…» И замечательно, что в тяжелейшее для страны время было в нашем Отечестве секретное оружие – слово, которое вело в бой и привело к Победе.
Ирина ПАВЛЮТКИНА, «Красная звезда»